гибель уха – глухота
гибель носа – носота
гибель неба – немота
гибель слепа – слепота

Стихотворный фрагмент из “Столкновения дуба с мудрецом” вынесен авторами спектакля в пост-эпиграф “Старухи”, он звучит уже после гибели, исчезновения главного героя, и это не единственный текст Хармса, которым “прирастает” основное повествование инсценировки. Мало того – все в ней постоянно двоится, множится, распадается, существует в зыбкой, неуловимой подвижности.

Для себя я когда-то объединил в своего рода “триптих”, “трилогию” постановки Сергея Женовача предыдущих лет по произведениям русскоязычных авторов советских 1920-х-30-х годов: “Самоубийцу” по Николаю Эрдману, “Записки покойника” и “Мастера и Маргариту” по Михаилу Булгакову. “Старуха” по Даниилу Хармсу очевидно подхватывает ту же линию, но в отношении к булгаковским и эрдмановскому спектаклям с их повествовательностью, харАктерностью, редуцированными, но не полностью отброшенными социально-бытовыми деталями парадоксально выглядит и “заметками на полях”, и неким итогом, квинтэссенцией размышлений режиссера, причем не столько над конкретной исторической эпохой и ее общественными реалиями, сколько над ощущением, которые литература той эпохи породила и которые, видимо, откликаются сегодняшними ощущениями.

Спектакль начинается c эксцентрического парада-алле “вываливающихся старух”, но эксцентрика, не сходя на нет далее, быстро перетекает в лирику. Лирический герой композиции в программке обозначен Он, на деле же это целый мужской ансамбль в одинаковых костюмах (светлые штаны, вязаные телогрейки), так же как Она – ансамбль женский (чем “Старуха” обнаруживает параллели так же и с “Заповедником” Довлатова, который аналитически разделялся на “мужскую” и “женскую” составляющие). Тем не менее бросается в глаза, что из ансамбля (в котором задействованы, кажется, представители всех поколений СТИ, от Андрея Шибаршина из числа “основоположников” до Льва Коткина из последних выпускников Мастерской Женовача в ГИТИСе) выделен один протагонист: пока остальные ипостаси героя суетятся, наперебой повторяя друг за другом реплики, слегка варьируя интонации, жесты и пластику, он единственный (Никита Исаченков) сидит на полу, прислонившись спиной к стене; а среди прочих “двойников” также обособлен главный, первый из них (Лев Коткин), и постепенно, по мере развития абсурдного, но все-таки связного особой логикой сюжета (с обнаружением в комнате мертвой старухи и попыткой от нее избавиться, которая оборачивается самоустранением героя от общества и в конечном счете от жизни, от существования…) именно этот “двойник” подменяет, вытесняет “протагониста”.

Сценография (неизменного Александра Боровского) также отсылает к спектаклям по Булгакову и Эрдману, но здесь конструкция из панелей с окнами, створками, потайными ящичками и т.п. постоянно видоизменяется, перестановки на протяжении короткого (меньше полутора часов всего!) действия не прекращаются; аналогичные трансформации происходят и со временем, которое (вместе с текстом Хармса) то начинает идти по кругу, то пускается вскачь, то замирает и останавливается (зримой метафорой внутренней хронологии спектакля становится расхожий образ из обэриутской поэтики и их перформативной практики – часы без стрелок с рассыпающимся циферблатом). Музыка (композитор Григорий Гоберник) стилизована под таперское сопровождение к немым черно-белым комедиям, но действие отнюдь не сводится к комедийным гэгам и трюкам.

Лейтмотивом композиции с подзаголовком “нелогическое течение мыслей” становится – наряду с сопутствующим вечным (риторическим? или нет?…) вопросом “верите ли вы в бога?” – фрагмент повести “Старуха” – “рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес” – к которому постоянно возвращается лирический герой вместе со всеми своими “двойниками”:

“Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
«Чудотворец был высокого роста».
Больше я ничего написать не могу”.

Этот эпизод определяет характер героя-протагониста – человека творческого, оттого где-то мнительного, а где-то, наоборот, излишне самоуверенного (по крайней мере что касается взаимоотношений с представительницами “женского ансамбля”!), но желавшего бы замкнуться от тревог внешнего мира и повседневных забот (наглядное их воплощение – очередь за хлебом; в авоськах, разумеется, наряду с буханками – чекушки) в себе, в своем поэтическом мире, в собственных размышлениях и фантазиях. А замкнуться не получается – и мелочи быта, и тревоги посерьезнее обязательно его настигнут.

Вообще удивительный результат дает подход к Даниилу Хармсу – а Хармс ведь за последние десятилетия стал репертуарным автором, постановок театральных по его произведениям множество и разных (от Любимова до Левитина и от Павловича до Павлова-Андреевича) – с методами театра психологического: подобно тому, как и сатирический гротеск Эрдмана, и фантасмагорические гиперболы Булгакова, здесь поэтический абсурд Хармса высвечивает индивидуальность в универсальном, и лирического героя Хармса сближает не только с булгаковскими Максудовым или Мастером (все-таки и у автора предстающими героями романтическими, творческими, устремленными мыслью “ввысь”, но придавленными к “земле” волей трагического стечения исторических и социальных обстоятельств), но даже и с эрдмановским Подсекальниковым (которого драматург рисует ничтожеством – а режиссер и за ним оставляет человеческое, личное “право на шепот”).

Вот и хармсовский герой – образ “чудотворца, который не творит чудес”, переживающего необратимый (?) душевный кризис, им (и героем, и поэтом, и, возможно, режиссером) как “автобиографический” мыслится… – вдруг из “нелогичного течения мыслей”, из толпы дневников возникает персонажем, при всех внутренних противоречиях на свой лад “цельным”, пускай даже такая “цельность” фатально, словно труп мертвой старухи, ведет его к катастрофе, сперва к глухоте и затем к немоте, к гибели его внутренней жизни, которая для него, “чудотворца”, “господина свободных мыслей”, “гения наших дней”, равнозначна и физической гибели.

“– Покойники, – объясняли мне мои собственные мысли, – народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить”.

Источник: https://users.livejournal.com/-arlekin-/