В фойе наливали. И закусывали. Зрители радостно пользовались. Вилкой на хлебушек тащили частика в томате, из трехлитровой банки выуживали ядреные огурцы. Чокались рюмками простого стекла. Дядя в шляпе с незлобивой улыбкой образца 50-х доставал из авоськи и протягивал охотникам взять круглые запаянные банки как бы консервов. На жестянках культурным шрифтом начертано: «Венедикт Ерофеев. Москва — Петушки. СТИ, поэма в двух частях. Срок годности не ограничен. Продукт полностью готов к употреблению». Всё правда. Премьера «Женовачей» — продукт высокого качества, оказалось, ничуть не попорченный временем. И никогда, должно быть, не будет просрочен метатекст этой поэмы, описывающей русского человека во всем безудерже и отчаянии, в грязи и просветлении, равно как и в зыбкой, слякотной тьме характера, который театр дает залу заново услышать и понять.

Над головой — люстра выдающегося дизайна: из водочной посуды разной емкости — от «мерзавчиков» до поллитровок, установленных в жестянках от кильки. В некоторых на донышке сверкает красная и белая жидкость. Сценограф Александр Боровский взял эскиз отца, Давида Боровского, к не осуществленным на Таганке «Страстям по Венедикту Ерофееву» и использовал его здесь. Люстры две. Одна над головами зрителей будет двигаться с движением поезда. Другая на сцене, дребезжит и звякает, меркнет и загорается, обозначая фазы жизни.

Веничка выходит в партер и, присматриваясь к стеклянному, громоздкому чуду, произносит: «Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову…» В зале вспыхивают нервные смешки. …«Все на свете должно происходить медленно и неправильно», — говорит Ерофеев, заявляя способ повествования, и театр сосредоточенно ему следует: употребив сперва зубровку, а затем «антигуманную» кориандровую, человек в пиджаке и галстуке-бабочке чуть наперекосяк, с фибровым чемоданчиком выходит в путь. В пути за ним приглядывают юные ангелы с шапками темных волос, в белых комбинезончиках с эмблемой СТИ. Ангелы раздвигают занавес партийного алого плюша — открывается вокзальный ресторан, он же поезд, на котором герой следует в Петушки.

Если кто не знает, «Москва — Петушки» — поэма движения, первой на русской почве были «Мертвые души». Но Ерофеев, почитавший Гоголя за фундаментального для себя автора, ведет своего героя не по внешнему кругу событий: его поездка в глубь себя — в свои отношения с алкоголем, Богом, текстами мировой культуры. Веничка едет, всего лишь едет в поезде, а по пути гремит и ликует весь пир его души, разворачивается весь карнавал его жизни, сверкая оттенками и вовлекая в процесс пейзажи и типы родины; он едет на электричке из столицы в рай, из одиночества в любовь, из похмелья в опохмеление, из видений в сны, из бытия в гибель, а попутно — выпивает. Точнее, пьет смертельно.

Почему Веничка пьет — нет ответа. Загадка почвы. Несменяемое обстоятельство места и времени: у кого хватит мужества с ясным сознанием существовать в этих широтах, с этими подробностями и лицами? Туман нужен, наркоз, чтобы если не выжить, то хотя б дожить в переносимых для воображения условиях. В этой стране даже в привокзальном ресторане «вымя есть, а хереса нет!»; «самое позорное и бессильное время в жизни моего народа — от рассвета до открытия магазинов», и куда ни придешь, всюду поет Козловский, а «мерзее этого голоса нет»…

Главное событие спектакля — артист Алексей Вертков. Он, как и автор, родом из Сибири, в «Студии театрального искусства» играет много лет, но вот это соло открывает его почти как незнакомца.

Веничка Верткова — типажно неоспоримый алкоголик: невесомая худоба, прибитые многодневным запоем волосы, четкие борозды морщин. В манерах — воспаленная сосредоточенность, задавленная дрожь, голос тихий и внятный, в глазах плещутся и небо, и лужа. Чем-то неуловимым — странной искрой во взгляде, легкой косиной черт — актер напоминает Андрея Платонова. Тем занятней, что и сама ерофеевская проза живет с оглядом на великую прозу Платонова.

Алексею Верткову за три часа удается все: сыграть биографию человека из поколения истопников и дворников, «сироту из Сибири», вечного студента трех университетов, десять лет не имевшего прописки, сменившего множество работ. И прожить судьбу, войти в участь Божьей искрой меченого одиночки, обреченного самой своей природой. Вертков тут — алкаш, «маленький принц», аскет и гений. В каждой из множества Веничкиных ипостасей он безукоризненно точен и собран, ни единой ноты истерики, ни одного момента суеты. Через гротескную сцену с возлюбленной (все переливы страсти разыграны девушкой-балладой — Марией Курденевич — ногами), лирический монолог о младенце, комический диалог с контролером (Сергей Аброскин) артист, не оступаясь, идет к набухшей спиртом, обжигающей смехом, как кипятком, трагедии героя.

На платформе Петушков каждую пятницу его ждет любовь (белые глаза, рыжие ресницы и коса до попы), «блаженство и корчи, восторги и судороги». И попутчики, каждый со своей новеллой (Митрич — Сергей Качанов: про председателя колхоза Лоэнгрина в чирьях; женщина сложной судьбы — Анна Рудь: про Пушкина и передние зубы и пр.), и контролер Семеныч, за каждый километр берущий по грамму, и партийные бои собутыльников — лишь детали по пути в Петушки, где всегда цветет жасмин. Томление духа и шатание плоти завершаются прибытием в ад: проспав Петушки, герой оказывается во тьме внешней, и поезд Веничкиной жизни со скрежетом замедляет ход. Веничка, который никогда не видел Кремля, потому что всякий раз, «как я ищу Кремль, попадаю на Курский вокзал», в финале Кремль увидит: заточку в руке одного из четверых убийц, глухую стену красного кирпича.

Наизусть знавший Новый Завет, отрицатель насущной реальности, Ерофеев единственным утверждением считал текст. Язык Ерофеева, как язык Бродского (которого он высоко ценил), есть инструмент самостоятельной жизни смысла и одновременно измеритель обессмысливания жизни. Хайдеггер называл язык «домом бытия», для Ерофеева язык вместе с алкоголем — способ доступа в инобытие. Первый в славном цехе русских поэтов измененного сознания, он гипнотизирует читателя и зрителя всего лишь словами: «Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души?» Венедикт Ерофеев, говорит и показывает театр, годится к любому моменту, к нынешнему особенно.

Плохой спектакль разъять просто. А вот когда над сценой «встают звезды», анализ не исчерпывает события. Хороший спектакль таинствен. В работе Сергея Женовача и его соавтора Александра Боровского — умная любовь к тексту и виртуозное умение опрокинуть его в театральную стихию. Смех, сопровождающий драматический ход поезда, — просветляющий. Дома, вскрыв консервным ножом банку, зритель найдет диск; рецепты знаменитых Веничкиных коктейлей теперь в ваших руках.