Сергей Качанов:
Я тоже, как Платонов, технарь по первому образовании – электротехнический институт закончил. И у нас там был удивительный профессор Пименов, он основал литературно-искусствоведческий клуб «Лик», из которого потом возник театр. И он нас знакомил с самиздатом, с литературой изданной на западе, приносил распечатки, и мы тайком читали. И в какой-то момент прочли Платонова. Для нас это было откровением, потому что такого языка не было. И когда прочли «Сокровенного человека», мы пытались придумать – как это можно передать зрителю. Ну, ходишь-ходишь вокруг, и так этак подступаешься, а все равно не дается. Платонов тогда открылся как нечто необычное, уникальный писатель. Это уже тогда нам молодым, двадцатилетним, было понятно. И военные рассказы Платонова просто потрясающие по глубине и по какой-то внутренней человеческой ярости. О войне мало кто умеет так кратко, по-чеховски, писать, так точно передать внутренний мир человека. И опять мы загорелись и тоже мучились-мучились, то один рассказ брали, то другой… У нас подход был немножечко неверный, мы подходили не к миру Платонова, а к ситуации того времени и пытались больше заниматься трагедией того времени, а не миром Платонова, его языком, его мироощущением. Мы этого не понимали, и направить нас никто не мог, и вот полгода пытались ставить его рассказы. Ну с другой стороны, это тоже неплохо, что живешь полгода Платоновым. Рано или поздно это все равно дает что-то для понимания жизни. А потом прочитали «Джан» – загорелись, и опять не получилось у нас. Потому что мы по уровню, может быть, и человеческому и профессиональному не соответствуем Платонову. Мы не можем передать его адекватно. И хватило ума нам не подминать его под себя, а отставить, потому что мы не готовы к этому. По глубине и точности передачи времени для меня Платонов – единственный, кто нашу советскую эпоху вскрыл.

У нас в ГИТИСе к Платонову регулярно возвращаются. Сейчас вот экзамен будет по сценической речи у актеров, и они готовят рассказы Платонова. Это здорово. Вот Вера Петровна Камышникова, педагог по сценической речи, ко мне подходит и говорит: что там главное в Платонове? Потому что не получается, они не могут – современная молодежь. У них клиповое мироощущение, когда не концентрируются на главном и не могут выделить и почувствовать главное. Они видят там яркое пятно, здесь яркое пятно, хватают и то, и это. А Платонову это так здорово удавалось – выявить, что есть главное в жизни и в человеке.

Мария Шашлова:
Я в школе не читала Платонова, потому что, когда дают список литературы, а там «Котлован», все ученики думают – это советский писатель! И все. Я даже не открывала книгу, а для того чтобы что-то ответить на литературе, мне было довольно прочитать краткое изложение. Я это наполняла какими-то вздохами, мол, как это все трудно передать. Одним словом, обманывала педагогов. Во время учебы в Москве тоже как-то не было времени читать. Потом уже Сергей Васильевич нам прочел Платонова. Нам «Реку Потудань» прочли в конце сезона, в июне, и мы ушли на лето. И я сама читать Платонова не стала, потому что как-то еще не вполне ясно было – буду играть в спектакле или нет. Думала, если сейчас начну читать, а Сергей Васильевич потом вдруг со спектаклем решит по-другому, то у меня, кажется, будет просто разрыв аорты. И когда случилось, что Сергей Васильевич предложил поучаствовать в постановке «Реки Потудань», ну вот тогда это и началось – первое чтение. И тут даже дело не в том, что втягиваешься, а просто это такой мир, который отзывается где-то внутри. Человек не может забыть, что главное. Не может этого забыть, потому что это знание у человека есть внутри, просто оно затуманивается в течение жизни. А читая Платонова, вдруг получаешь такую передышку, когда понимаешь, что у тебя есть душа.

Вот мы сейчас спектакль по Достоевскому выпускаем – потрясающий автор и совершенно меня измучил. И я как-то недавно где-то сидела, ждала чего-то, а у меня в телефоне есть «Чевенгур», и я и просто случайно начала читать. И пришла потом домой и скорее за книжку – я не люблю электронный вариант, люблю в руках держать, – стала читать дальше. Было такое ощущение, что идет какое-то исцеление ран душевных. Когда читаешь Достоевского – все это правда и все это тоже про человека, но вот я начала читать Платонова, и чувствую, что… душа отдыхает. Мир таков, каким ты его знаешь: стол – это стол, кружка – это кружка, шкаф – это есть шкаф, и его сделали люди, и люди хотели хорошего. Не важно, что потом. Они, когда делали шкаф, хотели, чтобы там хранились вещи. Просто внутри у тебя как бинты на душу накладываются. Я сейчас приостановилась в чтении, но если честно, я жду окончания сезона. У меня лежит около кровати «Чевенгур», я каждое утро просыпаюсь, смотрю на книгу – подожди еще чуть-чуть. Я жду момента, когда можно будет читать. Лето начнется, и я прямо предчувствую… Потому что это действительно какое-то лекарство. Может быть не все это чувствуют. Когда утверждают, что трудно читать Платонова – я не понимаю, о чем идет речь. Я думаю, что это просто люди не читают. Они, наверное, просто смотрят буквы, а думают о чем-то своем.

Разговоры о трудности Платонова, мне кажется, какие-то происки бездушевных глупых людей, для того чтобы люди считали, вот как и я в школе, – Платонов советский писатель, да еще и трудный – о! до свидания. И так проще всего написать, чтоб люди даже и не заглядывали туда. Мы в наше время перестали об этом вообще говорить, про то, что в жизни есть плохое, злые силы и хорошее. Как-то это уже неприлично считается говорить об этом. Но мне кажется, если есть какие-то злые силы, как раз они этим и занимаются, утверждают, что Платонов очень трудный писатель! Платонов – это что-то недоступное, его могут понять лишь какие-то особенные люди – философы, которые всю жизнь только Платонова и читают, разбирают каждое его слово. Это просто, чтобы люди, которые обычно живут, не брались читать его книги. Вот и все. Хотя недавно мы играли «Реку Потудань», у нас была девочка из театра на спектакле, и она мне тоже сказала: «Ну, к этому спектаклю все равно нужно быть готовым». Я спросила, в каком смысле готовым? Ну, вот готовым воспринимать такое. Я понимаю, что она в принципе права. И Сергей Васильевич как человек чувствующий и понимающий, максимально постарался зрителей подготовить еще за те 20 минут до начала спектакля, когда в фойе играет гармошка, люди могут выпить чаю, съесть картошки с салом и там самым отключится от своих проблем, от сегодняшней толпы в метро и т.д. Я, честно говоря, с трудом себе представляю, как люди после московских улиц, метро могут включиться в спектакль.

Может быть, вот в этом правда, что нужно быть готовым к чтению Платонова, к спектаклю… Это как готовность человека встретиться с чем-то страшным и прекрасным. Вот есть что-то великое в жизни… Например, явление Бога человеку. Это же страшно. Как человек такое вмещает? С бухты-барахты такое нельзя воспринять. И, конечно, страшно заглянуть в свою душу, потому что мы настолько ее уже затоптали, и нам все время говорят со всех сторон, что душа – это мелочь, суета, это все инстинкты. Любовь – это инстинкт, главное – быть успешным, первым, прорываться. И до какого-то момента даже удобно так думать. И душа как бы выжидает: «Ну ладно, я уж только посижу здесь…» Она все равно тебя бросить-то не может, выжидает в надежде. Но я думаю, если ей совсем надоест, она куда-нибудь уходит. Что для меня Люба из «Реки Потудани»? Трудно облечь это в слова. Мне кажется я говорю об этом, играя спектакль, тут мне как-то тяжело… Способность любить – это такая нормальность у человека. Платонов не отрицает, что человек состоит из плоти и духа, но плоть как таковая – она также может быть прекрасна, если она идет по правильному пути, что ли. И что касается женских образов, – женщина у Платонова это носитель любви. Любовь есть в каждом человеке, но в мужчинах, мне кажется, по-другому, и Платонов это очень чувствует. Люба это собирательный образ – это женщина, девочка, девушка – неважно. В ней много настоящей любви – отсюда возникает простота. У мужчин есть умственность, есть тяга понять какие-то философские вопросы, что-то осознать через ум, а женщина все понимает через душу. И она как защита, как какое-то ограждение. И вот это физическое ощущение любви… возник Никита, и это будет Никита, потому что вот он возник. И даже физическое ощущение любви к кружке, к шкафу… И дело не в том, что это какое-то животное начало.

Я недавно была на спектакле «Житейское дело». Когда входишь в мир Платонова, начинаешь по-другому воспринимать привычные предметы, даже те же фонари. У нас мир «деревянного» Платонова, здесь – «железного». И я вижу там технический щиток светящийся с какими-то кнопочки, который не является даже частью декораций. Мне кажется, что Платонов умер от счастья, если б он его увидел. И дыхание перехватывает – ну вот как человеку удалось сделать что-то подобное?! И вот женщина, она способна любить и она любит, но это не какие-то сантименты. Она любит и не боится этого, не стесняется, хотя ей может быть в чем-то и неловко. Любовь в ней уже есть изначально, она любит все – хоть бы даже шкаф, а когда рядом возникает любовь Никиты – тогда ее любовь распространяется везде вокруг.
И вот эти слезы Любины… Любят трактовать, почему она плачет – это, мол, оттого, что Никита не может… В какой-то момент осознаешь, что сомнения, разочарования – это все не про Любу, не про «Реку Потудань». «Может быть, это не мой мужчина, может быть, он не мужчина…» – эти слезы не о том. Это слезы просто как некий поток, это та же любовь, которая изливается слезами. У нас привыкли, что слезы означают либо радость, либо – горе. Но здесь слезы такое же проявление как голод. Мне кажется у Платонова это очень понятно. Хотя, конечно, я со своей стороны не могу совсем отстраниться от себя, от своих жизненных ситуаций, от своего личного опыта. Не от боли, не от горя, не от радости, это естественная женская реакция организма на что-то, а на что – это уж пусть трактуют зрители. Я сама себе отвечаю на этот вопрос. Когда мы выпускали спектакль, Сергей Васильевич часто говорил мне: «Не грусти глазами, не грусти. Не может здесь быть никакого страдания». И вот сейчас я понимаю, потому что приходит какой-то момент, когда в форму спектакля попадаешь, уже можешь в ней спокойно жить. И действительно осознаешь– нет там страдания. О себе могу сказать – иногда это бывает реакция на зрителей, если они вдруг чего-то не понимают… На одном спектакле было, например, так: идет сцена, где Никита с отцом выносят доски для детской мебели. Никита говорит, что у него с Любой будут дети. И на самом деле абсолютно нет сомнений, что дети будут! Через год, два, три – нет никаких сомнений. И когда отец говорит: «Дети у вас скоро не должны быть: не пора еще…» И чаще всего в этот момент бывает реакция в зрительном зале, раздается смех. И вот на одном спектакле у меня возникло в этот момент не то чтобы возмущение, а такое чувство – как же можно смеяться! И от этого тоже слезы, оттого что нет понимания, оттого, что эти 35 человек подумали, что я, Люба, могу как-то усомниться в Никите, и они не понимают Никиту, они не умеют любить.

Еще часто возникает вопрос, почему в спектакль не вошла жизнь Никиты на базаре? Это было невозможно сделать, потому что получилась бы неправда. Мы в спектакле видим жизнь глазами Никиты и Любы, главное – Никиты, он тут как радар. И если бы в этот момент, когда Никита «умер», пошло бы вдруг какое-то действие, – это была бы неправда.

Сергей Качанов:
Отец – молчащий персонаж. Встреча отца и сына предельно насыщенная – когда человек пытается взять сына, как впитывает его, как пылесос мусор всасывает, а это не пылесос, это в себя все. И вот это первое, когда сквозь стекло он смотрит на сына, – это же потрясает. Это редкое, даже в литературе как-то не встречалось, чтобы так передать самое главное, что может быть между отцом и сыном, матерью и сыном или дочерью – родственные чувства. Передана самая суть того, что есть между родителями и детьми. Это редко кому удавалось, а слов для этого не надо. Говорят ведь, что молчание золото. Персонаж, конечно, удивительный. Это умом и сердцем ты понимаешь, но вот аппарат актерский… Проблема – как перестроиться, найти платоновскую простоту и определенную грубоватость времени, которая заключена в самом языке Платонова. Жизнь у него еще не обработана цивилизацией, она грубовата немножко, и кажется, в такой грубоватости есть момент правды. У нас время другое, и мне, например, очень долго мешал интеллект. Сергей Васильевич говорит: «Ну что ты умничаешь, что ты умничаешь, душу включи, а не интеллект». А интеллект – это усложненная подача, когда слишком много нюансов, а ведь у Платонова ясность и глубина такая, что там подобная игра ума не подходит. И надо это нащупать, ведь сам-то живешь все равно в своем времени. Надо перестраиваться и мыслить другими категориями, чтобы ты не только мыслил, но и чувствовал в соответствии с платоновским мироощущением. А это иное. Я уверен, что все равно мы возвратимся к каким-то вещам этого миропонимания, что такое время рано или поздно придет. То, что истинно, всегда будет востребовано.

А в «Реке Потудань» мне-то хорошо. Когда воспринимаешь партнеров – они в ударе, хорошо работают – и мне хорошо. В ходе спектакля я через своего персонажа еще более ощущаю, настолько это истина, что родители могут смотреть на детей вечно. В этом смысл жизни. Ребенок это вроде бы ты сам, но это не ты, а все же и ты, и это ты здесь и в то же время ты там…

Мария Шашлова:
Я думаю еще очень важно, что у Платонова нет умиления, видимо, оттого что мужчина писал, мужской взгляд. Нет мелодрамы, нет сиропа. Есть невероятные чувства, невероятные – но без сентиментальности. Даже у Достоевского есть сентиментальность, видимо, оттого, что он сильно уходит в жесткость, прямо в какие-то недра. В противовес возникает предельная сентиментальность. Но у Платонова нет сентиментальности, нет как такового любования, нет своей оценки. Есть чувства между людьми, есть, например, любовь мужчины к паровозу – это тоже чувства. И нет отстранения, нет оценки, как, мол, это здорово, когда человек способен полюбить. Нет этого взгляда со стороны – вот это, мол, так хорошо. Это жестко, это через какую-то неотесанность, это грубо.

Сергей Качанов:
Вот удивительно. После репетиций Достоевского мы играем Платонова, – и он стал по-другому звучать. Есть момент сравнения двух разных миров. Иногда даже хочется сбежать в мир Платонова из мира Достоевского. Такое внутреннее самочувствие.

Мария Шашлова:
Спектакль по Достоевскому рождается очень трудно – постоянно репетируем, играем, думаем… И вот была недавно «Река Потудань», и я в какой-то момент понимаю, что надо уже переходить в следующую сцену, а не могу. Это ведь спектакль – тут надо держать повествовательность, а мне хотелось остановить мгновенье! У Платонова другие, чем у Достоевского, проблемы, другие переживания. Почти невозможно выносить такой градус любви и градус боли, но любить – можно. Иногда кажется, тебя физически распирает и от боли и от радости. Для меня это есть «платоновское» на сцене. В данный момент это для меня как бальзам на душу. Я играла этот спектакль с тем же чувством, с каким случайно стала читать «Чевенгур». У Платонова нет этого раскола, какого-то больного надрыва, хотя я бы не сказала, что градус переживания, наполненности ниже, чем у Достоевского. Но у Достоевского есть еще вот некий страшный раскол, который он подметил в человеке, мучение. Очень хотелось бы еще вернуться к Платонову.

Андрей Шибаршин:
Первая осознанная встреча с Платоновым была не в школе, а на спектакле «Фро». Я читал Платонова, но он для меня не открывался, что ли, я не мог его почувствовать, мне он казался странным. Но я вообще мало читал, признаться, до института. А когда увидел Платонова на сцене в постановке Сенина, и мне вдруг открылся Платонов. Я увидел его не таким, как в школе принять подавать, а каким-то человечным. И во «Фро» они еще так здорово нашли ключ к Платонову через пластику, метафоричность… И это все произвело впечатление, и тогда для меня возник Платонов больше, чем писатель – личность страны переходного момента. Потом я уже что-то читал, что-то попадалось. Но первый реальный по значительности шаг к Платонову тоже был связан с театром. Это когда Женовач в первый раз нам прочел Платонова. Я имею в виду Платонова того, которого сейчас я знаю, – своего.

Александр Лутошкин:
Я когда поступал, жил у друга в общежитии Литинститута. Он помогал мне подбирать материал, чтобы читать на вступительном экзамене, и дал «Сокровенного человека» почитать. В итоге я Платонова не читал на вступительных, но прочел саму повесть. Мне очень понравилось буквально с первых слов, что вот Пухов не был черствым человеком, но на гробе жены колбасу резал просто потому, что хотел есть. И вот эта простота мне понравилась. Мы помимо «Реки Потудань» много читали Платонова. Сергей Васильевич читал, мы сами какие-то рассказы, повести читали вслух друг другу, и тогда он уже как-то Платонов стал мне открываться. Изначально в этом спектакле предполагался еще одни персонаж – вот этот самый сторож – и он был в первоначальной композиции, но потом, когда стали спектакль складывать, стало очевидно, что он тормозит действие, и его упразднили. Сергей Васильевич тогда дал мне задание, так как у сторожа мало прямого текста, написать, монолог словами Платонова. Я перелопатил кучу изданий различных, сделал такой монолог, включил туда всякие ругательства забавные, как например, «гада бестолковая» и т.д., именно фразами Платонова. Поэтому много чего прочел. Конечно, автор потрясающий, и у него есть вот эта простота – космос слов, каждое слово такое объемное.

Андрей Шибаршин:
Причем у него такое детское ощущение мира – открытое и очень искреннее. За это его, может быть, критиковали. У него очень все просто – земля, небо, предмет, человек – все очень конкретно. И чтобы почувствовать Платонова, нужно, как ни странно, стать взрослым, чтобы понять его детскость, услышать его какое-то искренне открытое мировоззрение, ощущение мира. Нужно просто испытать какие-то вещи в жизни, и я вот в школе его не воспринял. Это нужен, конечно, педагог, который может прийти и пару часов Платонова почитать. Не толкать, а просто направить, дать первый раз почитать или самому прочесть. Кто-то откликнется, кто-то нет. Это очень тонкая вещь, потому что Платонов особо трепетный. Надо изначально понимать, что он – самородок.

Александр Лутошкин:
Ну да у него все очень просто, как есть. Из нескольких слов возникает целый мир. Платонов – очень камерный автор, он не для большой сцены, интимный.

Андрей Шибаршин:
Платонов – сложный? Возможно, люди хотят слышать больше себя, и пробиться через это свое к Платонову им сложно. Ищут то, чего нет, а услышать автора не в состоянии. Нас восхищает в Сергее Васильевиче его талант слышать автора: он пытается слышать автора, о чем тот пишет, о чем думает, почему пишет и как. Это очень важно. И конечно, когда ты об авторе чуть больше знаешь, это плюс, но когда ты очень много знаешь – это становится разрушительным. Про самого Чехова, например, знают больше, чем знают про то, что он написал… Важно вернуться к автору.

У Чехова записных книжках сказано, что когда он читает автора, ему нет дела до того, как тот любил, – важно только само произведение. А у нас просто избаловано общество журналами, папарацци, которые лезут в личную жизнь актеров, звезд, писателей. Ну какая разница – смотрите фильмы, спектакли, читайте книги. Сергей Васильевич всегда идет от автора, а не автора под свое видение подминает, как многие режиссеры делают. Впрочем, такой театр тоже имеет право быть. И есть очень талантливые режиссеры, которые так работают.

Я, конечно, мечтал сыграть Никиту – и посчастливилось. Мне вообще пока везет в таких вещах. Репетировать было сложно, ну как всегда сложно, потому что были определенные задачи, мы искали, спотыкались. Персонажи стали возникать, когда был пройден большой период общей работы. Найти театральность Платонова, код его театральности сложно. Платонов в принципе не театральный – очень сложно театральный, на мой взгляд. Из него в принципе слепить можно, что угодно. У нас есть какой-то один камертон. И вот надо этот камертон выразить на сцене, чтобы обычному зрителю, прибежавшему с улицы в театр, дать возможность взойти к Платонову. Пусть не всем, но пятерым из десяти. Этот ключ найти было сложно. Именно Никиту сложно было найти – вот эту грубоватость, необтесанность, тем более в наше время. Женовач постоянно говорил – не должно быть, образно говоря, ни запаха духов, ни проглаженных рубашек. Ну вот есть грязные ногти, чистота и необтесанность, именно не грязь – а какая-то земля настоящая, чернозем – из нее все растет. И надо было найти это на сцене. Женовач это чувствует… Не случайно доски эти на сцене – эти образы.

На меня еще очень произвел впечатление спектакль Карбаускиса «Счастливая Москва». Он тоже воссоздает эту платоновскую образность.

Что еще можно сказать о Никите. Вот он возвращается с войны. Традиционно возвращение героя как бы возведено в принципы, дается с большими восклицательными знаками. И мы забываем зачастую, что, хотя человек возвращается, пережитое в нем остается. И вот теперь после войны он хочет жить – это самое главное, что он хочет жить. Он жизнь воспринимает остро, концентрированно. Нам понять это невозможно. Тот, кто видел смерть, кровь, он на грани, и он хочет войну забыть, он хочет жить. И у Платонова это и есть та самая «река» – настолько мощное желание любить, жить, что Никита не справляется с этим, он разбивается в какой-то момент, грубо говоря, об стену головой. И это, мне кажется, по-настоящему правда.

Этот рассказ как притча для меня. Там есть определенное время действия – 1921 г., но все равно это условность, на мой взгляд. А вот это желание жить – оно вообще полезно, мне кажется и в наше время, да и в любое сложное время. Желание жить, радоваться сегодняшнему дню.

Александр Лутошкин:
Там даже нет такого момента, что у него возникает мысль сдаваться – не сдаваться. Надо жить, надо жениться, надо родить детей. Раз женились, значит, скоро дети пойдут. И образ отца там замечательный, который говорит: «Ну что, надо – сделаем, да». В чем простота-то еще, что вот Люба топилась – ну не утопла до конца, вытащили. Теперь вот кашляет, да. Они не рефлексируют по этому поводу, для них это все жизнь. Даже когда отец рассказывал про своих детей, что старший погиб, младший сейчас воюет, и он еще, может, вернется. Отец же не льет слезы по этому поводу, он констатирует факт, мол, ну что поделаешь. И это вообще везде у Платонова – нет переживаний по поводу, вообще очень мало внешне выраженных эмоций. И благодаря этому возникает отклик читателя, а у автора было сказано просто, как, например, об умершей жене Пухова… Мол, что поделаешь – так случилось. Меня удивляет, когда говорят о Платонове, что это сложно. Мне кажется, это какое-то горе от ума. Люди ищут то, чего нет. Нам Сергей Васильевич рассказывал, что Хемингуэй был большим поклонником Платонова, и он говорил, что надо писать так, как Платонов.

Андрей Шибаршин:<br> Вот еще «Корова» – замечательный мультфильм. Спектакль и фильм еще больше добавляют к Платонову, еще больше доносят его голос. В сентябре будет 100-й спектакль «Реки Потудань». И каждый раз он зависит от зрителей – их присутствие сильно чувствуется. Зритель сам не понимает, насколько он влияет на спектакль – он сам является создателем спектакля. Есть ощущение присутствия и энергии, которая к тебе возвращается, идет от зрителя, и ты это чувствуешь. Как ни назвать это – все равно это есть. И бывает, например, когда зритель вздыхает, или почему-то отворачивается – все! Это прямо разрушает не только его, но и всех рядом сидящих. Это выбивает из настроя, актеру приходится пробиваться, потому что одному зрителю стало скучно и другому рядом тоже – это как бацилла. Спектакль, конечно, все равно всегда происходит, так было автором написано, так сочинено – и происходит. Приобретается опыт колоссальный за эти 90 спектаклей, когда ты видишь глаза людей постоянно. Сначала им неловко, потом они включаются, потом – сопереживают, и когда в конце их пробивает… Вот человек пришел, жена его привела, – билеты сложно было достать и вот купили, – машина привезла его, а он еще где-то там… У него куча забот, он садится – тут какие-то табуретки, он пытается врубиться – телефон у него забрали, сало какое-то дают, картошку, он сидит с женой, вот притащила его… . А потом хоп! Он сидит и понимает, что про него ему что-то рассказывают. В нем что-то это есть, какие-то такие же вещи. И на поклонах они сидят, и он прослезился, стыдится этого, глаза прячет, а понимает, что для него это событие. И для нас это тоже событие, каждый раз, когда такое происходит. Надо сказать, что это происходит, к счастью… У меня за это время родилась дочка, и, конечно, когда она родилась, я стал какие-то вещи больше понимать, какие-то их отношения в семье. Жизнь идет, и все это отражается в той или иной степени. Какие-то вещи начинаешь больше понимать, осознавать, ценить их. Какие-то игровые ситуации были более проходными – сейчас они более наполненными становятся, ценными.

Хорошо, что такой человек нашелся, как наш учредитель. И счастье, что Женовач нас набрал, и наша работа происходит в каком-то смысле перпендикулярно сегодняшнему времени. И вообще везет на людей и на понимание.

Бывает так, что после спектакля сил не остается, но после «Реки Потудань»… Он как батарейка – я его очень люблю. Вообще мне очень нравится камерная сцена. Энергетически со зрителем обмен происходит. Это – главное.