«Брат Иван Федорович» Сергея Женовача, пусть не покажется это обидным режиссеру, тем более — актерам, — в первую очередь очень красивый спектакль. Глупо, конечно, предлагать зрителям наслаждаться происходящим на сцене, не вслушиваясь в слова, — слова-то Достоевского как никак, автора для Женовача неслучайного, да и Женовач — из тех режиссеров, которых можно назвать наследниками, апологетами театра слова… И тем не менее. И снова — шаг в сторону: как странно, казалось бы, говорить о красоте спектакля, который весь — в темноте происходит и весь одет в черное (художник… Впрочем, нет, не тот случай, чтобы художника, его имя скрывать скобками. Соавторами этого спектакля, наравне с режиссером, могут и должны быть названы еще двое — художник Александр Боровский и художник по свету Дамир Исмагилов. Все игровое пространство — узкая полоска перед небольшой оградкой, какими прежде отделяли места для публики в судах от мест для судейских. Света — немного, лишь бы высветить лица говорящих да различить, чем черное пальто брата Алеши (Александр Прошин) отличается от отороченной каракулем черной короткой курточки Грушеньки (Мария Шашлова). Черно вокруг, даже листья пальмы в черной кадке отливают лакированным черным… О том, что там за парапетом, публика узнает, лишь когда спектакль уже завершается, после того, как кончены все разговоры, разговоры «до суда». Лишь тогда освещается вся глубина сцены. Черным-черно на этой узкой авансцене, но и там, где не было света и царила тьма египетская, теперь выясняется, тоже все — черное. И стол, и высокие стулья для судей, и по двум сторонам складчатые французские шторы — все в унисон с черной кладкой кирпича на задней стене. На эти волны складок и ровную кладку кирпича можно смотреть очень долго, как на какую-нибудь инсталляцию, из модных ныне. Бесконечно вглядываться в эту вселенскую тьму души (можно сказать — тьму загадочной русской души, если б не боялся я быть заподозренным в русофобии, правда, тогда уж — вслед за Достоевским и заодно с ним). Но — все, разговоры кончились, теперь уже — суд, которого нет в спектакле, в спектакле — досудебные «прения сторон», диалоги, па-де-де.

Диалоги и выстроены как балет. Выход, экспозиция, вариации одного и другого. Мужской танец, женский… Смотришь, например, на Шашлову, которая играет Грушеньку: выпрямила спину — снова расслабила, ссутулилась, снова точно ток какой прошел через все ее тело — и спина выпрямилась, напряглась. В пластике — многое. Смердяков (Сергей Аброскин) покидает сцену с уже готовым решением — уйти, из жизни уйти, это — в каждом его движении, из которого жизнь уже ушла, истекла в этом разговоре с Иваном (Игорь Лизенгевич). Выматывающий разговор получается, высасывающий жизнь.

Слово Достоевского, впрочем, не теряется в темноте и на необщем черном фоне. Что понятно. «Брат Иван Федорович» наследует «Мальчикам», самому первому спектаклю еще не СТИ, а гитисовской мастерской Женовача, а за ним высится громада — «Идиот» в трех театральных вечерах, которого Сергей Женовач ставил еще на Малой Бронной, настоящий сериал, одновременно высветивший и сериальные возможности Достоевского, и увлекательность его сюжетов, позволяющих идти, можно сказать, по следу каждого, не одних лишь главных героев.

Кстати, в той трилогии Рогожина играл Сергей Качанов, которого в новом спектакле Женовач занял в роли Гостя Ивана Федоровича, Черта то есть. Сериальность, все, что не имеет отношения к сугубой театральной работе, Женовача вроде бы не интересует вовсе, так что его последовательность в выборе — иной природы. Вроде как у Самойлова: хочу бежать, но не могу, ведь корни держат на бегу. Так и Женовача Достоевский держит, пожалуй, как корни, как нечто корневое в нем самом, что заставляет возвращаться, себя, актеров и зрителей как будто переспрашивая: так ли? А этот вопрос что значил? А этот странный разговор?