Сергей Женовач, спустя 6 лет после премьеры «Мальчиков», вновь обратился к последнему роману Достоевского. На этот раз за основу была взята 11-я глава «Братьев Карамазовых».

Поиски смысла жизни, богоборчество и богоискательство, уроки вседозволенности, тяжелый как могильная плита суд совести… С таким авторским посылом спектакль по идее должен был сделаться если не затянутым, то скучным. Но на то и взялись за него женовачи, чтобы превратить Достоевского в самого понятного и самого родного зрителю автора. Предсказуемая невероятность того, что получилось в итоге, обязывает каждого театрала увидеть все своими глазами.

Можно сколь угодно долго превозносить эстетическое совершенство Студии театрального искусства, впечатления чуда передать не удастся. Только вглядываясь в полутемную сцену и стоящих на ней, возможно убедиться в невероятном очаровании вчерашних «мальчиков», ныне — молодых и сильных актеров. Кстати, между возрастом артистов и героев Достоевского можно ставить знак равенства: Алеше (Александр Прошин) около 19-ти, Ивану (Игорь Лизенгевич) — 23, старшему брату Мите (Александр Обласов) — 27. Это важно, поскольку в других инсценировках братьев играют зрелые актеры, а значит смысловые акценты смещаются.

Женовач не любит растекаться по древу, и новый свой спектакль придумал, опираясь всего на одну главу из романа. Ее страшная и сильная энергетика очевидна в каждом движении Алеши, Дмитрия, Ивана, слышна в каждой их интонации. По сути перед зрителем 8 диалогов. Алеша, Иван, Грушенька, Катерина Ивановна, Смердяков и черт из кошмара Ивана Федоровича за день до суда над Дмитрием, якобы убившим отца, обнажают друг перед другом души. В их пространных, запутанных разговорах рождается христианская истина о любви и всепрощении. Рождается, как водится, в муках — каждый диалог как пример сверхъестественной юношеской рефлексии. Дмитрий, в убийстве отца неповинный, рассуждает о праве и даже долге каждого принять на себя наказание, Иван терзается чувством вины за подстрекательство к убийству Смердякова, Алеша, помня завета старца Зосимы, прощает, любит и тревожится за обоих. Грушенька «кругом виновата», Катерина Ивановна готовится указать на Дмитрия, чтобы спасти любимого Ивана, Лиза испытывает Алешу, а Смердяков безуспешно пытается оправдать философию свободы, которую ему преподал Иван.

Напряжение, с которым все они ищут ответы на свои и чужие вопросы, подчеркнуто в сценографии. Как и в «Мальчиках», все происходит в практически черном пространстве, в углу — зловещая тень куста и кусок кирпичного застенка. Герои подолгу сидят на двух деревянных скамейках, напоминающих то церковную паперть, то парковое убранство. Одеты они также во все черное. Эта визуальная и немного нарочитая мрачность, тем не менее, необходима спектаклю. Ничто здесь не отвлекает зрителя и актеров от главного — сложного текста и спрятанной в нем философии жизни и смерти.

Все ищут собственную правду, вершат суд над самими собой. И все как будто в нервной лихорадке — особенно она удается Игорю Лизенгевичу (Иван). В его затравленном взгляде, в неловких позах и трясущихся руках — отчаяние запутавшего в лже-идеях (наплевать на «слезинку ребенка») и фальшивых лозунгах человека. Сергей Аброскин (Смердяков) более чем убедителен в хвастливой браваде-признании, обращенной к Ивану. И так же — в своем внезапном осознании, что вседозволенность не есть ключ к вечной жизни. Сергей Качанов (Черт) безупречен в образе карикатурного беса, паяца и плута. Впрочем, здесь все хороши. Все знают, кого они играют и зачем. Такая абсолютная самоотдача и почти страдальческая искренность неминуемо рождает сочувствие зрителя, заставляет его сопереживать и думать.

Женовач намеренно акцентирует внимание на личных драмах семьи Карамазовых и ее окружения, игнорируя «над-роман» Достоевского, который видел в истории братьев — историю вконец дезориентированной России. Про настоящее, прошлое и будущее великой страны здесь никто вслух не мыслит, это дело зрителя. Который в героях Достоевского и их духовных исканиях должен все это разглядеть и услышать. Главное в этом спектакле — необъяснимое и притягательное чувство неистребимой любви и святости, которым окружен каждый, даже самый, казалось бы, погубленный герой.

Этот спектакль — не декларация, не проповедь, но деликатное высказывание на духовную тему. Совершенное по форме и внутреннему содержанию. Такое, что после финальных поклонов, хочется поклониться в ответ.