Общеизвестно, что «Три года» по замыслу Чехова должны были стать романом из московской жизни. «Замысел был один, а вышло что-то другое», – признавался он в письме. Отдавая «Три года» в печать (они вышли в «Русской мысли» в 1895-м), Антон Павлович предлагал два подзаголовка: «Сцены из семейной жизни» или «Рассказ». Эта вещь никогда не считалась шедевром, современник писателя Эртель назвал ее «безнадежно плохой». Режиссер Сергей Женовач уверен: «Три года» – одна из лучших повестей Чехова, достойная перечитывания и, разумеется, перенесения на сцену.

Создавая вместе с Александром Боровским среду, визуальный образ для чеховской премьеры в Студии театрального искусства, Сергей Женовач пошел по парадоксальному пути. Проигнорированы подробности: бытовые реалии провинциального городка, московской сутолоки, дачной жизнь в Сокольниках и Бутове, тоскливая атмосфера амбара, торгующего галантерейным товаром. Вместо всего этого режиссер и художник загромождают сцену множеством железных кроватей с проволочными сетками, расположенных на разных уровнях. Возможно, импульсом для такого решения стал первый монолог Лаптева (Алексей Вертков), в котором он признается будущей невесте, что ему «давно хочется устроить в Москве ночлежный дом», где рабочий «должен получать порцию горячих щей с хлебом, теплую, сухую постель». Но очевиден и другой, более важный план: кровать – символ бездомности, независимо от имущественного положения персонажа. Люди не живут, а ночуют, чтобы утром покинуть дом. Уравнены в правах и владельцы большого состояния, и «вечные» студенты. Потому мы и видим их преимущественно в исподнем или полуодетыми. Мечта о Доме-Семье в идеальном, высшем смысле – ускользает от чеховских героев, и никакие деньги не избавят от смерти близких, неразделенной любви. Сценографическое решение напоминает улей с ячейками, в каждой «проживает» конкретный персонаж (нечто похожее было в «Захудалом роде», где у каждого была своя «рамка» в семейном альбоме).

Еще одна метафора – клетка, никому не дающая взлететь, распрямить плечи. Но эта же «клетка» в художественном смысле структурирует пространство, дает свободу для интимного высказывания, отсекает ненужное, выявляет главное. Главным становится чеховский текст. Он так естественно переходит из уст в уста, что нигде не видно «швов», проза становится драмой, у каждого есть возможность исповедаться. Собственно, спектакль и построен как череда исповедей. Это существенно, поскольку именно в «Трех годах» вопрос веры возникает остро и многое определяет в поступках и поведении героев. Алексей Лаптев Верткова сочиняет письмо другу, в котором исповедуется в своей любви. Он раскрывает зонтик Юлички, и ему кажется, что «около него пахнет счастьем». Но получив отказ, а вслед за тем согласие на брак, Лаптев оскорблен, что на его «великолепное, чистое, широкое чувство ответили так мелко». Героя Верткова гнетет и душит нелюбовь Юлии, и артист очень точно показывает перепады настроения Лаптева от надежды к отвращению, к себе, да и к боготворимой девушке, само имя которой кажется ему вульгарным.

Получив предложение, Юлия (Ольга Калашникова) мучается и не знает, как поступить. Ее монолог – разговор с Богом, героиня жаждет получить знак свыше. Но его нет. Эта исповедь – одна из лучших в спектакле. Юлия – чистая душа, она не вольна в своих чувствах. Побеждает молодость, желание вырваться из затхлого мирка. Есть что-то трогательное и детское, когда решающими для принятия решения становятся сладкие мысли о московских кондитерских. А уж позже Юлия начнет уговаривать себя, что «священное писание, быть может, имеет в виду любовь к мужу, как к ближнему, уважение к нему, снисхождение». Снисхождение оскорбляет Лаптева, он ужасается сущности брака, состоящего в том, что «он покупал, а она продавалась».

Забытый ныне критик Скабический упрекал «Три года»: теперь у нас кроме «обломовщины» появилась «лаптевщина». Лаптевщина – сложный комплекс. Его нельзя понять, если не помнить анамнез – в детстве у Лаптевых-младших не было детства, а только постоянный страх и розги. Прибавим к этому принудительные церковные службы, целование рук попам и монахам, – все то, что убивает в человеке религиозное чувство.

Герой, как и его брат, изуродованы жестокосердным отцом. Алексей Лаптев и сам ожесточен, хотя и наделен «внутренним зрением»; он отдает себе отчет в том, что несправедлив к окружающим.

Гордая максималистка Полина (Мария Шашлова) любит Алексея, она – единственный человек, который к нему по-настоящему привязан, герой страдает оттого, что не способен дать покой и уют «этому умному, замученному существу». Алексей Федорович у Верткова похож на многих чеховских героев. Как Иванов, он презирает себя за праздность, хотя в одном из первых монологов говорит, что «без труда не может быть чистой и радостной жизни».

На верху «кроватной» пирамиды обитают друзья Лаптева – Ярцев, Кочевой, Киш. Они философствуют, рассуждают об искусстве, их речи напомнят монологи Вершинина и Тузенбаха. Ярцеву, как и Вершинину, хочется жить, он считает русскую жизнь богатой, разнообразной. «Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему подрастает теперь замечательное поколение». Ярцев (Григорий Служитель) – один из самых обаятельных персонажей спектакля. Как чудесно артист читает монолог Пимена из «Бориса Годунова»! Неудивительно, что Юлия тянется к друзьям мужа, вторит их речам. Ольга Калашникова в этом спектакле проживает самую наполненную жизнь. Актриса наделяет свою героиню способностью глубоко чувствовать. Рождение дочери, потеря любимого ребенка закаляют ее душу. Провинциальная девушка становится сильной женщиной. Наступает момент, когда она берет бразды правления семьи в свои руки. Слепнет Лаптев-старший (Сергей Качанов использует скупые средства, но старик предстает фигурой мощной и запоминающейся). Сходит с ума младший брат (Сергей Аброскин удивительно щемяще играет сцену безумия, когда Федор начинает вертеться волчком и никак не может найти выхода из комнаты).

Алексей Лаптев вынужден вернуться в отчий дом, чтобы продолжить дело. Важное качество «умение терпеть» приносит свои плоды. В конце спектакля Юлия объясняется мужу в любви. Сергей Женовач оставляет финал открытым, но небезнадежным. Так и у Чехова.