Студия театрального искусства обосновалась в здании бывшей золотоканительной фабрики К. С. Станиславского. Интерьеры воссозданы и стилизованы Александром Боровским так, что в них дух дореволюционной фабрики и рабочего театра, в постановках которого, по слухам, принимал участие сам Станиславский, сочетается с современным дизайном. Перед входом в театр устроен прелестный дворик. И все это в двух метрах от жутковатой стройки, занимающей чуть ли не квартал на улице Станиславского. Сравнение напрашивается: студия — островок, призванный укрыть питомцев Сергея Женовача от грязи сегодняшней театральной стройки.

Декорации к повести Диккенса, тоже сделанные Александром Боровским, очень подходят к интерьерам здания. В центре неглубокой, обшитой темным деревом сцены потрескивает камин. Над камином — потемневшее зеркало, у камина — латунные щипцы и еще какие-то музейного вида предметы, привезенные, вероятно, из турне по Англии, которое совершила студия, готовясь к спектаклю. В этих безупречных и как будто подлинных интерьерах актеры не расстаются с тетрадками ролей, всем своим видом давая понять, что не играют, а пока только примериваются и к тексту Диккенса.

Вероятно, считая, что к серьезному театру они еще не готовы, господин Женовач после вполне профессиональных “Захудалого рода” и “Игроков” предложил своим повзрослевшим актерам вновь побыть на сцене учениками. Другая причина столь странного формата — вызывающе несовременное содержание рождественской повести Диккенса. В сегодняшнем театре просто нет тех выразительных средств, которые позволили бы всерьез произнести все эти наивные “Я все больше и больше люблю тебя теперь…” или “Моя битва жизни окончена…”.

В пересказе сюжет Диккенса выглядит святочной притчей: догадавшись, что ее старшая сестра Грейс неравнодушна к ее жениху Элфреду, младшая Мэрьон сбегает из дому, дабы старшая могла стать его женой. Дома уверены: она уехала с влюбленным в нее повесой Майклом Уордном. Однако вернувшись через шесть лет, Мэрьон, все такая же юная и прекрасная, объясняет близким, что не выходила замуж, а укрывалась у тетки. Но теперь, когда битва жизни в ее сердце окончилась победой добра, она может вернуться к родным и быть счастливой их счастьем. Моралью повести становится надпись на мускатной терке у служанки Клеменси: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой.

В недлинной повести со сказочным зачином “давным-давно, все равно когда, все равно где, разыгралась жестокая битва” и поэтичными описаниями сада часто используется прием смены оптики: внутренний мир героев оказывается столь же огромен, а подчас и страшен, как поле старинной битвы, на месте которого стоит их дом. После Диккенса приемом, доведя его до крайности, воспользуются революционеры английской словесности Вирджиния Вулф и Джеймс Джойс с его 600-страничным описанием одного дня Леопольда Блума…

В спектакле господина Женовача нет ни эмоциональных всплесков, ни резких переходов, ни острой сценической формы, которая, вероятно, могла бы осовременить повесть. Артисты Студии театрального искусства и две студентки с нового курса Женовача в РАТИ (им и достались роли сестер) просто ходят по сцене, грызут яблоки, шуршат страницами роли, весело обыгрывают ошибки друг друга — этот опоздал к реплике, тот не оттуда вышел. Трио музыкантов стилизует английские баллады (музыка Григория Гоберника). Ясноликая Мэрьон (Мария Курденевич) и домовитая Грейс (Екатерина Половцева) сидят рядком и, водя карандашом по тексту, подают реплики, а скептик доктор Джедлер философствует в кресле — Сергей Качанов, единственный “взрослый” актер студии, произносит текст, обращаясь не столько к дочерям, сколько к залу. Григорий Служитель и Сергей Аброскин — адвокаты Крегс и Сничи немножко напоказ путают, где чья реплика, а Мария Шашлова и Александр Обласов играют парочку слуг, словно позаимствованных из комедий Шекспира. Не играют даже, а едва-едва намечают.

Минут через сорок, когда актеры все так же ходят с тетрадками, зритель, привыкший к куда более эффектным зрелищам, начинает хихикать от недоумения. Впрочем, юмор заложен самим режиссером — чтобы снизить пафос, актеры произносят текст, не совершая действий. Говорят: “Вы одолжите мне щепоть табака? — Конечно!” — а сами и бровью не ведут… Одним словом, спектакль “женовачей” легко спародировать, на него легко сочинить фельетон, описав удивление публики, к концу все же притихшей и увлекшейся, ее деликатные покашливания и перешептывания. И все же нельзя отрицать, что свою театральную битву жизни “женовачи” выиграли. Хотя и не без потерь.