Одним из событий уходящего театрального сезона стал старт независимого Театра мастерских – команды выпускников Сергея Женовача, Олега Кудряшова, Владимира Панкова и Константина Райкина. Мы поговорили с актером Эдуардом Миллером, который занят почти в каждом спектакле нового проекта и играет у своего мастера в Студии театрального искусства, в том числе в премьерах «Лабардан-с» и «Мандат».

– Театр Мастерских запустился с тремя спектаклями, и ты при этом задействован во всех трех. Как это получилось? 

– Многие, к сожалению, уезжают из страны. Но хочется, чтобы наше дело продолжалось, несмотря на то что состав поредел. Я очень люблю театр – как сумасшедший – поэтому подхватил, ввелся в спектакли. Надо сказать, что проект объединил актеров четырех мастерских: Женовача, Кудряшова, Панкова, Райкина, а режиссеры пока – только с нашего курса, выпускники Сергея Васильевича. Наверно, еще поэтому выбор падает на меня и моих сокурсников, теперь – коллег по СТИ, Сашу Антипенко и Олю Балацкую. Естественно, ввестись на роль за три дня гораздо проще, когда рядом партнер, которого давно знаешь и понимаешь.

– Время турбулентное – мало кто может ответить на вопрос, что сейчас зрителю нужно, о чем и как с ним говорить, надо ли вообще говорить…

– Мне кажется, что сейчас самое время заниматься театром. А когда еще? Не получится просто взять и остановиться – это профдеформация. Ты просто навредишь себе. Театр – это же способ продолжения твоей внутренней энергии, которая в тебе постоянно накапливается. Кто-то занимается йогой, создает энергетические столбы, которые тебя чистят, а для кого-то «очищение» – это театр, творчество. Я знаю тех людей, которые просто «взорвутся», если остановятся. Они не смогут жить. Их внутренний мотор нужно постоянно включать в работу, чтобы он не задымился. Они могут отказаться от работы в России, но вообще от работы – нет…

Я не хочу никуда уезжать, потому что чувствую, что пока нужен здесь. Если будет максимально дискомфортно, если не смогу мириться с какими-то вбросами судьбы, то, наверно, тоже сорвусь. Все мы, актеры и режиссеры, к сожалению, очень тонкокожие люди – нам тяжело существовать в пространстве, когда на нас давят, когда мы не можем понять, можно ли это делать или нельзя, когда постоянно маячат запреты. Просто мне повезло: я пока с этим не столкнулся.

– В Театре Мастерских вы, наверно, можете высказаться на те темы, на которые не высказываетесь по основному месту работы. Здесь возможна другая степень прямоты. Или нет?

– На самом деле, это тоже. Но, прежде всего, ты преследуешь свой интерес: хочется работать, играть, потому что есть внутренние потребности к тому, чтобы постоянно самосовершенствоваться. Сидеть на месте невозможно, когда ты в ГИТИСе играешь восемь спектаклей в неделю, а потом выпускаешься и просто находишься в вакууме, где ничего не происходит.

– То есть это просто желание работать?

– Да, мы хотим работать и нам комфортно вместе – всё очень просто. Проще, чем хотелось бы… Дело не в манифестах. Я уверен, что на темы, которые многих волнуют, можно говорить на каждой площадке. Все зависит от режиссера, от его смелости, от его обязательств перед Минкультом. Кому-то повезло больше, и он независим. Кому-то повезло меньше, и он зависит целиком и полностью от учредителя, потому что надо платить зарплаты.

Но все-таки главное, чтобы в команде был стержень – совместное творчество, чтобы это было движение вперед. Мне кажется, на энергии «я хочу высказываться» долго не протянешь. Она очень разрушающая.

– Да?

– Она действенная, конечно. Но здесь совсем другой посыл: «я сейчас выскажусь – всем назло это сделаю». Но это просто «вспышка». Ты взорвался – и остался на месте, а надо же дальше идти…

– Если брать счастливый пример СТИ Сергея Женовача, который начинался как независимый театр, какие главные отличия у вашей инициативы, у вашего коллектива?

– У нас нет мецената. У нас нет своего пространства. Мы все время ищем новые площадки, чтобы их арендовать. Не знаю, есть ли в перспективе «постоянная прописка». Это, с одной стороны, неудобно, а с другой стороны, мне как артисту интересно играть на разных сценах. Это очень крутой опыт, тренинг: каждое пространство по-своему тебя испытывает, дает тебе новые ощущения.

– Это же головная боль всех негосударственных театров – отсутствие своей площадки. Где вы чаще всего играете?

– В пространстве «Внутри». Я услышал про это место на задворках бывшего Гоголь-центра, только когда Даня Обухов (он тоже служит в СТИ) выпустил там спектакль «90-е» с курсом из ГИТИСа. Это камерный зал на 100 человек. Сцены как таковой нет. Есть просто площадка и небольшой амфитеатр, на ступенях которого – либо подушки, либо стулья. В закулисье – достаточно компактное пространство со старым роялем, интересными лестницами и окнами. Видимо, по плану их нельзя было закладывать, поэтому на площадке оставили три окна, которые можно открыть, и будет виден «зал ожидания». Очень приятно и интересно с ними работать.

– У многих независимых театров есть лидер, уже авторитетный в театральном мире человек, медийное лицо, который за собой эту группу ведет. Как вы без лидера обходитесь?

– У нас демократия, горизонтальная структура. Аренда площадок, даты показов – процесс, которым рулит наш директор. Мы просто выносим на обсуждение: «Давайте сыграем это еще раз, а давайте сделаем творческий вечер». И тут уже, естественно, появляется лидер, который предлагает свою концепцию, точнее – режиссер, который ведет за собой группу. Мы не труппа. Мы просто команда театральных людей с общими интересами. Вообще это абсолютно некоммерческая история. Просто творческая инициатива.

– Внутри команды, может быть, есть худсовет, семь «капитанов», как в молодом «Современнике»?

– Если будут новые вводные, то, возможно, и понадобится человек, который возьмет на себя всю творческую часть. Но сейчас потребности нет, поэтому и «капитана» нет. Мы пока сами справляемся. Собираемся на спектакль, на репетицию, сидим и обсуждаем все вместе наши дела. Причем режиссер с актером – абсолютно на равных правах.

– Как вообще возникла эта идея – самоорганизоваться в Театр Мастерских? Кто первый её озвучил?

– На третьем курсе, когда мы выпустили «Гамлета», режиссер Егор Трухин уже горел желанием создать свой театральный коллектив, чтобы мы время от времени собирались вместе, делали спектакли, развивали друг друга и развивали театр. Дарина, директор Театра Мастерских, эту идею подхватила. Она училась параллельно с нами на продюсерском. В ГИТИСе продюсеры уже с первого курса приходят на актерско-режиссерский факультет и помогают: заводят людей, делают списки, программки печатают. Дарина с самого начала вела наши дела, и нас очень грела мысль, что мы будем держаться вместе. Сейчас мы делаем маленькие шажки в эту сторону.

– Егор Трухин говорил, что «Гамлет» – это спектакль-разговор с родителями. Как эта тема помогла тебе построить роль?

– Вообще «Гамлет» – очень сложный спектакль. Во-первых, это первая моя главная роль. Конечно, Егор взял на себя очень большие риски, сделав Гамлетом меня, неопытного, странного человека. Во-вторых, это было сложно, потому что мне очень знакомо чувство потери отца. Каждый персонаж в нашей вселенной, в «Гамлете», болеет темой отсутствия родителей… Надо было в себе это всё откапывать. Иногда начинало попахивать садомазохизмом: ты уже вроде снял весь поверхностный слой информации и думаешь: «Либо надо останавливаться, либо копать глубже». И, естественно, выбираешь «копать». Тут начинается самое интересное, когда вы смотрите этюды друг друга и просто не понимаете, как вообще можно показывать эти откровения.

Мы очень долго искали сцену разговора с Призраком. И потом я подумал: а, может быть, маленький мальчик носит в себе воображаемого отца? Примитивная мысль… Но у каждого из нас, наверно, был в детстве воображаемый друг, который нам помогал, с которым мы общались.

– То есть Гамлет – подросток?

– Да. Ему 18. Он максималист. Он очень острый. И очень тонкокожий – ему больно от всего, что происходит. У меня был, наверно, запоздалый период максимализма, когда мы делали спектакль. Мне было уже 20, но я совпал с эмоцией, которую Егор пытался в нас взрастить. Поздний пубертат. Когда ты от всего отказываешься и говоришь: нет, я буду придумывать свою историю.

Про разговор с отцом… Я очень часто стал говорить с мамой о том, как выглядел мой папа, как они жили, просил присылать фотографии. Отчетливо помню свою жизнь только лет с десяти, а отца не стало, когда мне было семь. Видимо, психика защитилась. Я даже пошел к психологу, чтобы раскопать в себе, найти хоть какие-то воспоминания. И нашел… Потом очень много плакал. Мы с Егором плакали. Его тоже очень волновала эта тема.

– Значимого отсутствия?

– Да, но не только… Нет папы – это же не значит, что он умер, может быть, он ушел из семьи или просто никак не присутствует в нашей жизни. Мы перепрыгнули через свои личности – на смысловой уровень повыше: вообще отец – это Бог. И, бывает, что человек теряет Бога, теряет свою веру.

– Отсутствие отца делает человека слабее?

– С каждым по-разному.

– А как с вашим Гамлетом?

– Это сделало его замкнутым, закрытым, потому что он очень ранимый, на самом деле. Он маленький клоун. Он Пьеро. Поэтичный, тонко чувствующий, умеющий любить, но так сложилось, что отсутствие отца – опоры – его надломило. Это же про творческих людей, которые закрывают в себе потенциал. Я больше не буду писать стихи Офелии. Я больше не буду рисовать. Я больше не буду слушать пение птиц. Всё. Я буду собирать сухие цветы на могиле отца и подкидывать их каждому человеку в замке. Теперь буду им мстить. Энергия мести, она же очень сильная – и очень злая, всепоглощающая.

– «L’impression.Сад», выпускников Театральной школы Райкина – о том, как со своим «вишневым садом» прощается именно поколение 20-летних. Что вы меньше всего хотели бы потерять?

– Когда я вводился туда, мы, естественно, говорили, что после 24 февраля возникают внутренние подтексты, ощущение того, что все эти тяжелые, очень болезненные события заставляют нас становиться жестче, серьезнее, взрослее, а этого всегда так не хочется. Мы становимся заложниками тех эмоций, которые возникают в нас, когда мы косвенно сталкиваемся с несправедливостью. Каждый раз думаешь: «Ну зачем мне это надо?» И со временем черствеешь, потому что защищаешься. Банальный пример: читаешь сонеты Шекспира и уже не плачешь: «чувствилище» твое закрывается, общий негативный фон запаивает твои «внутренние усики».

Наш спектакль и про это тоже – про то, что мы теряем в себе тонко чувствующих, искренних, добрых, понимающих друг друга людей. И становимся совсем другими – слишком серьезными, очень формальными, закрытыми и замкнутыми телами. Я понимаю почему. И не имею права никого обвинять.

В нашем «L’impression.Сад» прощаются с прежним ощущением себя и встречаются лицом к лицу с новой реальностью. Будучи студентом, ты все равно находишься в очень теплом коконе, потому что институт организовывает твое пространство, твое время, твои дела. А потом ты встречаешься с реальной жизнью, где надо снимать квартиру во Франции, кормить на что-то свою дочь и брата. И ты не можешь взять с собой Фирса, потому что понимаешь, что не вытянешь. Брат инфантильный, дочь травмированная и ты «сумасшедшая», потому что тебя заставляют выходить из твоего «кокона» такие, как Лопахин.

То, чем он стал обладать, намного больше, весомее, круче, чем он сам. Все это понимают, но ничего не могут изменить. Это очень точно говорит про сегодняшние реалии и про людей, которые всё загребают, а потом ничего с полученным сделать не могут – это просто разрушается. Театры разрушаются, здания разрушаются, люди разрушаются.

– Раз про студенчество заговорили, расскажи, как ты узнал, что стали актером Студии театрального искусства? Как эта новость прилетела?

– На курсе была паника, потому что Сергей Васильевич очень долго не объявлял, кого берет. Мы прогорали по срокам, но не могли себе позволить поступать в другие театры, пока мастер не сделает свой выбор. И ждали ответ Женовача, трясли его, постоянно подходили и говорили: «Пожалуйста, скажите, нам же надо определяться». После очередного показа он сдался: «Ну хорошо, сейчас». Три часа посидел, подумал, с педагогами советовался. Потом собрал всех в аудитории и назвал имена «новобранцев» – восемь человек.

– Когда вы это услышали, какая реакция была?

– Естественно, кто-то всплакнул из-за того, что его не взяли, кто-то всплакнул из-за того, что взяли. Но вообще мы были такие уставшие, такие вымотанные спектаклями, которые играли нон-стоп 12 месяцев, практически каждый день до выпускного… В конце пути ты просто сидишь и думаешь: «Будь что будет». Слышишь свою фамилию и выдыхаешь: «Слава Богу, не надо сейчас делать программу и показываться в театры. Сил на это нет никаких».

Мне было очень радостно, потому что я полюбил СТИ. Это, мне кажется, единственный театр, где есть теплый родственный коллектив. Я был во многих театрах в закулисье, общался с артистами и могу сказать, что не бывает труппы без странных, непонятных, случайно залетевших туда людей. В СТИ таких нет. К каждому ты можешь обратиться – и тебе обязательно помогут, тебя все поймут.

– Как Сергей Васильевич отнесся к тому, что у вас появилась эта инициатива – Театр мастерских? Он вообще в курсе?

– Конечно, он в курсе. Нас же постоянно отпрашивают, бронируют даты. Но диалога с Сергеем Васильевичем по поводу Театра мастерских пока не было. Я не знаю, как он относится к нашей инициативе. Но, конечно, очень хотелось бы сесть и поговорить с ним, расспросить, как он это видит.

– Кто в итоге из женовачей вписался в эту историю?

– Почти весь наш новый СТИ-шный набор.

– Новых спектаклей не планируете?

– Нам надо сначала встать на рельсы. Сейчас пока очень сложно отклоняться от того, что есть. Если бы мы параллельно начали репетировать, то, наверно, это было бы совсем тяжко для всех. Все же работают в репертуарных театрах, снимаются. В общем, надо просто, чтобы этот поезд поехал спокойно, потом бы мы могли уже думать о том, что можно к нему цеплять новые вагончики.

Источник: https://teatral-online.ru/news/33759/