Сергей Женовач открыл неизвестный роман Николая Лескова

Русская усадебная культура сияла многоцветьем. Красное дерево «с пламенем», суворовская зелень мундиров и сукон на письменных столах, бронзовые лавры и львы мебельных накладок. Киноварь и смугло-оливковый тон допетровских икон. Турецкие шали из Очакова, круглощекие кисейные розы на дамской табакерке.

Шелк цвета лососины на портретах Левицкого оттенен травяной зеленью.

А по стенам — тот чудесный темно-голубой, что звали потом «синий Бенуа».

Но нет же давно ничего этого… Изошло пылью и прахом. Огнем и пеплом. Декорация Александра Боровского к спектаклю Сергея Женовача «Захудалый род» передает саму суть «захудания». Вроде бы утрачено все. Вплоть до спектра.

Темно-серые стены дома прорезаны овалами и прямоугольниками: фамильные портреты уже сняли, увезли к старьевщику.

Может быть, это и не комнаты, а страшно выросшие в масштабе плотные страницы фотоальбома, последнего наследия. Они и заменяют потомкам стены. То бишь помогают. В своем роде даже служат убежищем.

В коридорах страниц бродит девушка в темном платье. Рассказчица семейной хроники, княжна Вера Протозанова. По Лескову — дитя деятельной пореформенной эпохи 1870-х. Вряд ли уместное в своей эпохе дитя: так ссутулила Веру застенчивость обнищания…

Силой ее любви в пустых рамах явятся тени 1800 — 1820-х годов. Но вернуть им пылкие краски и сад за окнами у последней в роду уже нет сил.

Два цвета живы в спектакле «Захудалый род». Черный — и такой, вроде топленых сливок.

Да иногда нестерпимо сверкнет золотом помятая полковая труба 1812 года.

Сценическая конструкция — без четвертой стены, но с двойным дном. Вера воскрешает ушедший мир. Сергей Женовач и молодые актеры «Студии театрального искусства» так же точно воскрешают забытый текст.

Ведь автор «Левши» и «Запечатленного ангела» любил «Захудалый род» (1874) больше всех своих книг. Но у хроники из времен Александра I, оборванной на полуслове, было мало почитателей. Так мало, что можно назвать всех их по именам: Н.И. Пирогов, И.С. Аксаков, А.С. Суворин, Василий Розанов, Михаил Кузмин.

В «советские» многотомники Лескова роман входил. Но как-то не был замечен.

Посему можно считать его новонайденным. Дело филолога выполнил режиссер.

Все линии сюжета, чуть не весь текст сохранены. Действо идет четыре часа — точно за спектаклем лукаво спрятан старый обычай по вечерам читать детям вслух. А зал Центра Мейерхольда слушает. И… жаль, что Лесков не мог выйти на поклон.

Непредсказуемый и гневливый, на сей раз он, верно, был бы доволен.

Итак, сюжет: бабушка княжны Веры, Варвара Никаноровна (Мария Шашлова), бедная дворяночка фамилии Честуновых, взята замуж в древний род Протозановых. По любви.

Бабушка вдовеет «честно и грозно» с 1812 года. На ней держится княжеский род, ровесник России. И как-то у нее это органично: сберечь в порядке и землю, и сыновей. Ведь в воспитании, по ее словам: «Одна ошибка — всему роду смерть».

Прочая премудрость бабушки Варвары не нова. Как кредо Петруши Гринева: платье снову, а честь смолоду. Как русская пословица, подчеркнутая А.С. Пушкиным в одном сборнике: «Не бойся богатой грозы, а бойся нищей слезы». Как надпись на плите забытого миром бригадира 1780-х в Александро-Невской лавре. Надпись проста: «ДЕЛАЙ БЛАГО. БЕГАЙ ЗЛАГО. СПАСЕН БУДЕШЬ».

Еще ей явно близка другая русская пословица. Также из забытых: «Новгород своим судом судится».

Вольный Новгород эта фанаберия и вера честному слову Москвы погубила в 1472 году.

Ну и Варвару Никаноровну сгубит «свой суд», свой кодекс чести. Не сомневайтесь.

У Пастернака есть строка: «Истинно дворянское чувство равенства со всем живущим».

Бабушка «Захудалого рода» немыслима без этого чувства.

В спектакле друзья Варвары Никаноровны очень хороши. Рассудительный дворецкий Патрикей, бывший с князем на войне (Максим Лютиков). Изрубленный до дикого мяса полковой трубач князя Петро Грайворона в трепаном мундире (Александр Обласов). Лукавая, рассудительная и по-девчоночьи простодушная до старости камеристка Ольга Федотовна (Ольга Калашникова). Бедный дворянин Рогожин (Алексей Вертков), книгочей, уездный Дон Кихот, защитник сирых. Ходит он с чеканной лесковской репликой наперевес: «Меня пополам перервешь, а наизнанку не вывернешь».

И дышат они одним. Тесно семьей стоят вокруг княгини. Чтут князя, погибшего за Отечество. (А он, мальчик в гвардейском мундире, все является тенью в коридорах дома.)

Их мир ясен в своих помыслах до оторопи. До улыбки. А то и до ужаса. Одна из лучших линий книги и спектакля — любовь камеристки Ольги и семинариста Васи.

Единственная прогулка в полях (семинарист батогом готов оборонять Ольгу, да не от кого), уездное целомудрие в стиле И.П. Белкина, неумелое кокетство и незрелое петушиное мужество отлично сыграны Ольгой Калашниковой и Сергеем Пирняком.

По тонкости они напоминают Галину Тюнину и Юрия Степанова в дипломных «Волках и овцах». Но там мы улыбались лукаво: барышня 1870-х у Островского знала, чего хочет. Конечно, денег.

А с героями Лескова — беда. Вольно ж было Левше рваться назад в Отечество… Эти двое не умнее: Ольга сделает все, чтобы Вася не женился на ней, ушел в монахи. Иначе не быть ему архиереем. А Васина сестра ради этого жизнь положила!

И Вася, семинарский агнец, пойдет на веревочке: он ведь дал Ольге честное слово.

В житейском символе веры этого мира — его погибель. Но не любоваться трудно.

Созвучно ль все это 2006 году? А зачем, собственно? Новооткрытая Женовачем усадьба Протозаново и без нас куда как хороша.

Но ведь и созвучно! В этом детстве русского человечества являются новые люди. Россия, по Лескову, глядит на них с недоумением. Как курица на высиженных ею утят.

Юная труппа «СТИ» владеет немалой палитрой амплуа. Убедительны до горького смешка ягнята Ольга и Вася. Органичен и петербуржец, граф Функендорф (Григорий Служитель). У него сегодняшнее лицо: вот этот самый цивилизованный тип в «Новорусском музее». Дело делать — ему цены нет. При выборе из наличия.

Но «новый человек» широк и гибок… А прежние прямы, точно в латы закованы.

В их дружбе княгиня с ее старозаветной прямотой становится сущей марионеткой. Она умна, но судит о людях по себе. Да и кодекс чести сковал ее панцирем. А граф улыбается так, точно дергает за нити. Вот он уже жених 16-летней дочери Протозановых.

«Старый мир» осыпается по чешуйке, как штукатурка с бельведера. Нелепы щедрые дары юной графине Функендорф: Настенька предпочла б взять деньгами. (Ведь мать знает посев да покос — а ее понятия о роскоши очень устарели.)

Отношения князей с богатыми мужиками держались на честном слове. Времена крепостные: их торговля и мастерские были записаны на княгиню. Функендорф, следуя букве закона, прихватизирует «малый бизнес» в имении жены.

В мире понятий Варвары Никаноровны такой расклад и предвидеть было нельзя.

Конечно, блюдя свою честь и честь Протозановых, она выплатит разоренным.

Из угла сцены молча смотрит еще не рожденная княжна Вера. «Одна ошибка — всему роду смерть». Разорив бабушку, подломив ее внутреннюю силу, граф определит захудание рода. И жизнь Веры после реформ, серый мрак в доме.

…Ну-с, ученые люди сказали б: смена старого мира новым всегда есть точка исторической бифуркации. Этот новый мир с его нормами еще надо создать. В точке бифуркации каждому вольно быть актантом: поворачивать будущее, определять его.

Княжна Вера, конечно, никакой не актант. Так, жертва рока и родовой памяти.

Но детей «захудалого рода», изменявших новый мир, в наших романах нет.

Жаль, ведь в пореформенной России они попадались.

Да вот он — граф Толстой. Хотя и не играл на курсе акций (большие были тогда возможности!), а сел писать книжку про бабушек и 1812 год.

Были и актанты других сортов: Витте, Столыпин.

Лучше всего в спектакле (и в книге так!) свадебное путешествие Функендорфов.

Мать отдает новобрачной Насте самое дорогое: изрядно постаревшую камеристку Ольгу. Уездная квочка, которой наказано «беречь дитя», графине и даром не нужна.

С полдороги ее отправят домой. Ведь при виде любой руины в Европах патриотка Ольга, свято чтущая тысячелетние подвиги Протозановых, плачет от гордости. И твердит:

— Это все наш князь развалил!

Терпеть такую дурь и неполиткорректность в Париже Функендорфам никак нельзя.

А Ольга еще и упрекнет: мол, отреклись от отеческой славы в угоду лягушатникам.

Как это сделано театром! В одной из рам пляшет Ольга в шляпке блином, с вскинутым черным зонтиком, с умиленным воплем. Зал лежит от хохота. От анафемской точности. (Все по-нашему! Как богословие Левши: «Наши книги против ваших толще».)

Но вдруг из темного лабиринта комнат вылетает с блистающим палашом погибший в 1812 году князь. А вверху, в мезонине, сигналит мертвый полковой трубач Грайворона.

— Все за мной! — в мальчишеском упоении кричит Протозанов. Во мраке горят эполеты, клинок, помятая медная труба в небесах. И вдруг кажется: за ним бежит …ну, скажем, Левша. С тем ружьем, что нельзя кирпичом чистить: а то Крымскую войну проиграем.

Ах, мало били дурака… Да башкой — о каменные ступени больницы для неимущих.

Здоровый и трезвый хохот зрителя на миг переходит в спазм. Ведь в истории «захудалого рода» было и это. Сколько раз. И наши бабушки разделяли пафос Ольги.

Огонь эту русскую дурь пожег, вода ее унесла. Но вот медные трубы…

Лесков никого не воспевает: умен. Да и театр ни на чем не настаивает.

А так: четыре часа со сцены говорит о добродетели. Ведь слушают.

В финале Вера говорит залу главное:

— Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки.

А если мы верим, что «пребывает вовеки», нет и вопроса: зачем эта хроника старозаветных простецов, уездных донкихотов, пьющих инвалидов 1812 года?

…Ах, мало нас били, дураков.