Это похоже на сказку. Еще весной газеты наперебой писали о необыкновенном курсе, который набрал четыре года назад Сергей Женовач. И о том, как жаль будет, когда этот курс – фактически уже готовый театр – разбредется по театрам, антрепризам, сериалам и исчезнет.

Но уже летом стало известно: «женовачи» остались единым театральным организмом – под неброским, но точным названием «Студия театрального искусства». С собственным статусом и не совсем безнадежной перспективой обрести свой дом.

Пока же они приспосабливают свои дипломные спектакли для «взрослых» сцен и репетируют новые. А Сергей Женовач тем временем набрал новый курс.

– Сергей Васильевич, в театральной среде вы никогда не имели репутации человека пробивного. И вдруг за столь короткий срок вам удалось из талантливого курса сделать театр, у которого есть статус и реальная надежда обрести помещение. Каким образом?

– Все получилось довольно неожиданно. И мы с ребятами до сих пор не можем до конца осознать, что произошло. Цели такой – создать театр из курса – у меня не было, хотя накопились кое-какие мысли и некоторый опыт, в том числе и горестный. Но на четвертом году обучения ребята жили в режиме театрального организма – у нас было 6 названий, в месяц игралось минимум 15 спектаклей. 39-я аудитория ГИТИСа фактически превратилась в театр. И самое главное – появились зрители, которым это было интересно.

– Да уж – не протолкнуться было.

– Ребята сами монтировали декорации, готовили костюмы, даже полы мыли перед спектаклем, чтобы принять гостей. И это на четвертом курсе, когда студенты обычно больше обеспокоены собственной судьбой! Мы стали обрастать друзьями и соавторами – со сценографического факультета, театроведческого, продюсерского. И расставаться нам не хотелось. А театр и возникает там, где актер раскрывается благодаря товарищу, партнеру. Театры не возникают по чьей-то инициативе, даже если кто-то подписал приказ и собрал людей. Это не театр, а учреждение. Мы просто пошли за желанием ребят, хотя и предупреждали, что жизнь будет трудная, особенно для немосквичей. Мы не декларируем своих программ и концепций (часто бывает так, что театра еще нет, а манифест уже есть). Просто у нас сохранилась возможность продолжать учиться друг у друга.

Мы взялись за такой замечательный неоконченный роман Лескова «Захудалый род». И рады, что можем спокойно заниматься Лесковым. Можно повременить с распределением ролей, можно поискать, попробовать все, подождать, пока роль найдет своего исполнителя. Студия – это великая модель, опробованная Станиславским, Сулержицким, Вахтанговым и другими: школа–студия–театр.

Перед профессиональным театром у актера обязательно должно быть ощущение студийности – вроде все еще продолжается, но уже немножко в другом статусе. В репертуарном театре ты заложник ситуации, ты должен все время думать о конечном результате, обязан побеждать, иначе просто обманешь ожидания людей, которые тебя позвали и чьи амбиции, часто даже и обоснованные, ты должен обслужить.

Я убежден, что четыре года – крайне мало для обучения актерской профессии. Молодые люди в театральную школу приходят в 16–17 лет. Они только-только начинают постигать азы профессии, а их – не успевших окрепнуть молодых ребят – хватают и тут же бросают в сложный театральный организм. Потом мы удивляемся, куда же через некоторое время эти молодые таланты деваются. Студия – единственная возможность еще поучиться друг у друга, побыть в состоянии творчества, повременить с неизбежными срочными вводами и другими «радостями» театрального производства. И появились люди, которые дали нам эту возможность.

– И кто эти добрые дяди?

– Не секрет, что сегодня ни один театр не живет только за счет государства. И в любой программке написано, кто помогает театру.

– Вам приходилось слышивать от чиновников: ну вот, еще один театр, которому нужны будут деньги и здание?

– Учредить театр сегодня может любой человек. А по чиновникам я не ходил, к счастью. У нас есть директор Геннадий Дашевский и его помощник Олег Кленин – они взяли на себя организационные проблемы.

– А как насчет «квартирного вопроса»?

– Об этом говорить пока преждевременно. Пока мы арендуем площадки в Центре им. Мейерхольда и в театральном центре «На Страстном».

– Кажется, что рождение «женовачей» зеркальным образом отражает появление «фоменок» – тоже курс, сгруппировавшийся вокруг Мастера, стал театром, да и группа крови у вас одна. А в чем ваше отличие? И, кстати, вам нравится это название – «женовачи»?

– Название – традиция ГИТИСа, где сложилась система курсов-мастерских (замечательная идея Гончарова) и режиссеры с актерами учатся вместе. Отсюда и пошли фоменки, захаровцы, хейфецовцы, кудряши. Чем мы отличаемся – судить зрителям. Главное, что нам тоже удалось создать атмосферу взаимного восхищения, где не страшно пробовать, ошибаться, фантазировать, фонтанировать. Лажануться, в конце концов. Я не могу оборвать эту историю внутри себя – мне интересно, как дальше ребята будут развиваться. По такому же пути становления и развития шли и театры Додина, Васильева, Табакова. Это естественный путь. Где-то полгода назад у нас на «Мальчиках» был Лев Абрамович Додин с артистами. И сказал очень точную мысль. Когда человек попадает в театр, где ему не дали желанную роль, не повезло с партнерами и режиссером, плохо сшили костюм и так далее, он со временем знает, кого обвинить. Но когда все начиналось с такой вот компании по любви, где у всех были равные стартовые возможности, и в итоге у одного судьба сложилась лучше, у другого хуже, претензии можно предъявлять только самому себе. Это только кажется, что команды, подобные нашей, – сплошной рай. Быть вместе страшно трудно. Но театр и возникает только тогда, когда есть такая компания, иначе это скучное предприятие по производству спектаклей.

– Звучит как приговор репертуарным театрам, которые стоят себе десятилетиями.

– Да, все знают, что надо делать. Только никому не хватает смелости, решимости. Нужна конкурсная основа, потому что не могут люди по 40–50 лет существовать в одном пространстве. Нужны программы людей, претендующих на лидерство. Нужно открыть двери и форточки и устроить сквозняк. А на вопрос «А судьи кто?» ответ очень прост – те же самые люди, что решают сейчас кому давать деньги. Чиновники, Комитет по культуре, городские власти, видные театральные деятели и сами театры. Ротации в театре и так происходят, только при конкурсной основе они будут открытыми.

Когда люди находятся в подвешенном состоянии, они ищут работу, придумывают, выдают идеи. Как только получают место – например, худрука, – начинают чувствовать себя в своей вотчине. Если возникает какая-то компания – заключите с ней договор на три года, если она дышит и развивается – продлите контракт.

Другое дело, у людей должна быть социальная защищенность, достойные пенсии. Всегда очень страшно за молодежь, которую мы проигрываем, и старых артистов, которые обречены существовать на маленькую пенсию. А люди среднего возраста всегда найдут себе работу.

– Ваши «женовачи» способны вписаться в нынешнюю систему ценностей, соответствовать конъюнктуре, выживать, мутировать, или они все-таки немножко не от мира сего?

– Театр не монастырь, нельзя отделять его от мира, в котором мы живем. Как говорит Алеша Карамазов – не надо бояться жизни. Скажем, принято ругать сериалы. А мне кажется, что халтура начинается не с жанра, а с отношения, когда сам артист считает, что сериал дурацкий, роль неинтересная, режиссер так себе, и уговаривает себя тем, что он деньги заработает. Это и есть измена профессии, которая со временем обязательно отомстит. Просто сериал – особый жанр. Но когда я вижу, например, как замечательный Лев Борисов работает в «Бандитском Петербурге», глаз нельзя оторвать.

Или участие в пресловутой рекламе. Надо умудриться так душевно сказать «пиво пил», чтобы вся страна тебя полюбила. Нет здесь никакого режиссерского приема, а есть обаяние личности, природная малохольность и открытость. Саша Семчев – прекрасный актер, и я очень рад, что мы с ним сочинили Лариосика в спектакле МХТ «Белая гвардия». Это мы соотносим его только с рекламой пива, а, скажем, прекрасного артиста Мишу Пореченкова – с агентом национальной безопасности. А они просто хорошо выполнили свою работу. Конечно, счастье – найти своего режиссера, партнеров-единомышленников, расти и развиваться вместе с ними. Но все равно это когда-нибудь закончится. Я рад, если наши ребята будут сниматься. На днях к нам на спектакль приходил режиссер Андрей Звягинцев. До этого – Алексей Учитель, Николай Досталь, Александр Рогожкин. И я рад, что они хотят работать с нашими ребятами. Другое дело, что нельзя через съемки разрушать образ жизни театра, который должен быть на первом месте.

Но в нашей профессии нет предательства – есть исчерпанность отношений. Как в любви. Счастье – прожить всю жизнь вместе и умереть в один час. Но если так не случилось, лучше расстаться и обрести счастье с другим человеком. Или в другом театре. Главное, чтобы не ушло желание быть вместе, играть и постигать жизнь через театральную игру.

Когда произносишь слова Достоевского, Шолом-Алейхема или Лескова, это просто уроки жизни. Точно не ты работаешь над пьесами, а над тобой работает великая литература. Столько мыслей вычитываешь у того же Лескова! Как научиться быть счастливым в несчастье. Научиться воспринимать беду не как крах, а как данность. Или откуда в счастье возникает предчувствие беды, которую надо принять достойно. Мысль вроде бы понятная, но когда ты художественно ее проживаешь, она воздействует на тебя гораздо сильнее.

– А кому принадлежит идея вычленить из «Братьев Карамазовых» линию «Мальчиков» – вам или коллективному сознанию?

-У меня была и остается мечта поставить «Братьев Карамазовых» по сюжетным линиям. Уже написана композиция по Мите Карамазову – «Исповедь горячего сердца». Или сделать спектакль про Смердякова. А здесь все получилось даже как-то слишком красиво. Я увлекся главой «Исповедь горячего сердца», хотел сделать спектакль (может, еще и сделаю). И поехал с моим товарищем, прекрасным артистом Сергеем Качановым в Старую Руссу, место действия «Братьев Карамазовых», где была дача Федора Михайловича.

Иногда данное место так одухотворено персонажами великой книги, что, кажется, время прошло – а все осталось. Вот трактир «Старый город», только сейчас он называется «Рушанка». И, сидя за столиками, также можно разглядывать площадь, где Митя трепал за мочалку Снегирева. И также можно заказать уху и стопку водки и говорить о Боге. А в этой лавке Митя закупал шампанское и конфеты перед тем как отправиться в загул с Грушенькой в Мокрое. Вон дом Катерины Ивановны (даже табличка есть). А вот мостик через речку Малашку, где мальчики кидались камнями в Илюшечку… Есть там такое удивительное место, где встречаются три реки.

Только что прошел дождь, на дорогах остались лужи. И вдруг я увидел, как навстречу нам идет компания пацанов лет десяти-двенадцати. Идут шеренгой, держась за плечи, и обходят лужи, не разрывая свою цепочку, не разрушая свое мальчишеское братство. И я тут же понял, как делать «Мальчиков». Сел и за несколько недель написал композицию. И ход сразу нашелся – мальчики все время должны быть на сцене, чтобы на наших глазах с ними произошли все изменения, и они прошли путь от ненависти к любви.

– А в жизни-то они верят в такую «нравственную траекторию»?

– Профессия наша такова, что мы должны быть как бы без кожи, быть островосприимчивыми, чтобы входить в любые структуры. Нельзя сказать, что работа над «Мальчиками» способна изменить человека. Но когда ты проигрываешь, продумываешь такие ситуации, они неизменно остаются в твоей душе. Поэтому так хочется, чтобы ребята почаще произносили со сцены «правильные» слова.

– Поэтому вы и не ставите современные пьесы?

– Да я мечтаю ее поставить! Но пока не могу найти пьесу, которая поведет меня за собой. Те пьесы, которые приходится читать, можно разыграть за один день, и на второй спектакль там нечего будет играть. Сейчас почему-то принято думать, что пьесу можно написать по заказу. К конкурсу, например. Пойти с диктофоном в толпу, записать случайные разговоры – это не искусство. Искусство – когда одухотворено, когда найдет способ театральной игры, мировосприятия. Как это было у Пиранделло, Чехова, Вампилова, Беккета. Театр не живет без современных пьес, но на Чехова или Теннесси Уильямса, как ни крути, спрос больше. И невозможно представить, что какое-то поколение не увидит на сцене, как погибает Алеша Турбин, или как опять рвутся в Москву три сестры.