Актриса Ольга Калашникова – из первого поколения женовачей, с курса «основоположников» Студии театрального искусства. Чтобы выйти на сцену, она три часа едет на «Ласточке» из деревни в Смоленской области, где строит с мужем «Петровский драматический театр». О двух контрастных жизнях, о ДНК режиссера Женовача и премьере «Мандат», где зрители сидят даже на подоконниках, – в интервью «Театралу».

– Ольга, как вообще возникла ваша тяга к театру, «театрозависимость», которая привела в ГИТИС и в СТИ?

– Я родилась в небольшом городе Тольятти и в театр никогда особо не ходила. Сначала это были книги. Мне нравилось читать, проживать с персонажами их жизни. А комнаты своей не было, и я помню, как обкладывалась какими-то томами в ванной, притворялась, что моюсь, чтобы меня никто не трогал. Книжный мир меня очень завораживал.

Тяга к театру началась и с моей прекрасной школы, с завуча, который все время организовывал представления. Сам он окончил «Гнесинку» в Москве. Абсолютный музыкант – на всех инструментах может играть. В пятом классе он позвал меня на роль Царевны Несмеяны в новогодний спектакль. Причем я была достаточно замкнутым ребенком. Но мне понравилось играть Царевну, общаться с детьми, которые тоже играют свои роли. Понравилось ощущение, что возникает особый мир.

Потом была театральная студия, в которую я обожала ходить. После школы хотела поступать на актерский, но родители не пустили в Москву, сказали: «Ты что, с ума сошла? Кто тебя там ждет?» Я пошла на учителя русского языка и литературы и все равно параллельно играла спектакли в местном ДК. Когда защитила диплом, положила родителям на стол: «Ваша мечта сбылась – теперь пусть сбудется моя». И поехала штурмовать театральные вузы. Слетела практически везде. Но благодарю тот год за огромный опыт. Я поняла, как это вообще – программу отрабатывать. Я увидела уровень ребят, увидела мастеров, которые набирают. Параллельно я обошла все музеи, какие только можно было, многие театры… Раньше видела только телепостановки и не могла поверить, что здесь и сейчас могу вживую посмотреть на Чурикову, на Миронова, на больших артистов. Я вернулась домой, решила, что год поработаю и поеду еще раз.

 Когда закрываются все двери – а казалось, это трагедия: меня нигде не взяли, провал полный – есть та дверь, которая должна открыться именно тебе. Просто нужно либо подождать немножко, либо все-таки достучаться – не бросать это дело.

 

И вот я пришла в ГИТИС к Женовачу. Мне сказали, что он набирает очень мало девочек и к нему нереально попасть. Просто без вариантов. «Ну и ладно, – подумала я. – Что мне терять? Последняя возможность – это Женовач». И тур за туром я вдруг оказалась на курсе Сергея Васильевича. Это был его первый набор, с которым, собственно, потом делался театр.

И началась моя прекрасная жизнь в ГИТИСе, удивительная, ни на что не похожая. Наверно, это самый счастливый и яркий период в творческой жизни. Пока ты студент, воспринимаешь это как данность. Но на самом деле такой свободы, такой погруженности в профессию, таких открытий, таких влюбленностей в друг друга, такого разнообразия материала и возможностей сыграть так безрассудно, без оглядки – нет нигде, кроме института. Ну, какая ты Клеопатра, да? Но тут можешь сыграть и Клеопатру. Ну, какая ты героиня? Но тут можешь сыграть и героиню.

Как говорил Евгений Борисович Каменькович, наш педагог: «Используйте по полной это время, пробуйте всё, не бойтесь ничего! Потому что, когда попадете в театр, вам сразу не дадут большую роль, к ней надо будет прийти. А здесь вы можете замахиваться не глядя – и рисковать, и пробовать, и ошибаться». Конечно, было много радости, благодаря педагогам, которые жили нами, вкладывались в нас. Первый набор мастерской – это как первый ребенок: над ним трясутся – дышит-не дышит, поел-не поел. Так и мастера носились с нами. 

– Не было за эти годы желания поискать другой театр, другого режиссера, другую среду?

– Всякое было. Это как в семье. Когда люди встречаются, есть только романтические чувства. Когда начинают жить вместе, возникают сложности. А когда живут уже не первый год, растят детей, это уже совершенно другое общение. Кто-то не выдерживает и разводится, а кто-то переходит на другой уровень отношений. Так же и в театре.

Иногда отношения исчерпываются, и человек понимает: здесь я уже всё сделал – хочу развиваться дальше. Мне кажется, тут нельзя ни на кого обижаться, обвинять в предательстве. У каждого свой путь. Нельзя всё время идти по прямой – иногда хочется свернуть.

У меня тоже были разные периоды в жизни – и рождение детей, и переезд с семьей в Смоленскую область. Я живу не то что на два города, а вообще в деревне. Приезжаю сюда играть спектакли и сниматься в кино. Это поначалу казалось невозможным. Я была на грани, думала, что всё – наверно, не смогу больше заниматься театром: либо семья, либо профессия. Но, мне кажется, мы сами ставим себе рамки. Если действительно хочешь чего-то, двери открываются, а там – еще и зеркала, еще и коридоры какие-то… Поэтому – да, всё возможно. Сергей Васильевич сейчас очень лояльно относится к сторонним проектам, говорит: «Если вас приглашают – идите и работайте».

– Какой у вас самый главный демотиватор в театре и, наоборот, что помогает себя замотивировать?

– Мне нравится, когда есть живой интерес и любовь при этом присутствует. Когда собирается команда, которая горит постановкой, и всем хочется не о себе думать, а на общее дело работать. Эта мотивация возвращается к тебе, если ты чувствуешь, что не за рутиной, не за деньгами, не за славой сюда шел. Когда ты слышишь, какая тишина в зале: люди просто замерли, потому что поймали тот посыл, который был в спектакле. Или когда слышишь комментарии и понимаешь, что это нужно сейчас – мы сделали то, что действительно попадает в нерв времени и имеет отзыв. Ты не видишь зрителя, но соединяешься с ним на премьере, и это соприкосновение, оно действительно есть, если спектакль удался. Эта совместная энергия, конечно, мотивирует.

А иногда тебе не нравится, как складывается роль, или ты не чувствуешь к ней интереса – и, конечно, это превращается в рутину, в работу. А театр не может быть работой. Это жизнь. Его никак нельзя отделить: он проникает в твое существование, хочешь ты этого или нет.

– Из интервью узнала, что у вас есть мечта – устроить дебош в Студии театрального искусства. Хочется больше работы, хочется больше свободы?

– Знаете, я даже не ожидала, что эти слова окажутся пророческими. Я сказала это, и вдруг в новом сезоне Сергей Васильевич позвал двух своих учеников ставить спектакли. «Дебош» начинается. И я очень рада. Когда сам мастер ставит, это долгий процесс. А хочется, чтобы не пустовала Малая сцена, чтобы здесь бурлила жизнь, чтобы те, кто не занят в премьере, тоже репетировали. Потом режиссеры других поколений (Уланбек Баялиев из первого набора мастерской Женовача и Сергей Тонышев из последнего. – «Т») – это другое ощущение жизни. И, соответственно, когда с ними встречаешься, они видят в тебе совершенно другое, и ты черпаешь новое в их понимании театра.

Люди должны общаться и питаться энергией, опытом друг друга. Иначе ты просто находишься в застое, ты уже знаешь досконально, что будет. И хочется не то что разнообразия, а новых открытий и в себе, и в людях. Поэтому Сергей Васильевич начал с того, что предложил в прошлом году делать заявки на самостоятельные работы. Но были сделаны пока робкие шаги. А теперь стартовал «Сезон учеников». Мой «дебош», который я загадала, начинается. Надеюсь, что он будет плодотворным, и актеры наши заиграют новыми красками.

В любом случае для театра это будет событие, потому что никто в СТИ не ставил, кроме Женовача. За все годы была пара привнесенных работ – Егора Перегудова и Веры Петровны Камышниковой, нашего педагога по речи. Это в общем-то были «домашние» спектакли. А чтобы пришел приглашенный режиссер, такого еще не было. Поэтому сезон обещает быть неожиданным и интересным.

– ДНК Женовача, которое передается из курса в курс, из каких особенностей мастера оно складывается?

– Вообще, ДНК Женовача – это преданность профессии. Вся его жизнь – это театр, студенты и полное погружение в свое дело. Это как схима у монахов. Она бывает в разных профессиях: у медиков, у педагогов. Бывает везде, где человек полностью, безраздельно отдает себя тому, чем занимается. Иногда даже в ущерб своей личной жизни. Это осознанно делается. Сергей Васильевич весь здесь – в театре. Но он никогда не требовал того же от своих – «никакой семьи, никаких детей» – нет. Всё это пусть будет, но театр должен быть не на последнем месте, не на 35-м, да, а в первой тройке.

Мы все из разных городов приехали: с Сахалина, из Бурятии, Тольятти… В общем, очень большой разброс. Приехали не насмотренные. И Сергей Васильевич нас ориентировал, говорил, что посмотреть в театрах, что почитать – помогал развиваться. И мы постепенно начинали подтягивать отовсюду «воздух», а это называется «вкус». Он просто прививал нам вкус к профессии, учил безошибочно определять – искусство это или просто театральный продукт.

Сергей Васильевич – всегда за актёрский ансамбль, всегда говорит, что не надо тянуть одеяло на себя. Если работаете друг на друга, то спектакль получится. А если играете с установкой «я – звезда, а вы все тут меня обслуживаете», это уже другой театр. Женовач – за то, чтобы мы видели, слышали друг друга и сочиняли вместе.

– «Театр для нас – продолжение учебы. Мы по мере сил сопротивляемся реалиям жизни и пытаемся сохранить живой учебный процесс», – говорил Женовач на 10-летии СТИ. А как сейчас?

– Это есть до сих пор. Сейчас мы делали «Мандат», и на всех репетициях – неважно, какое поколение задействовано, «основоположники» или совсем молодые – Сергей Васильевич работал как педолог. Помогал находить в себе новое, отходить от штампов, которые уже наработаны.

И потом, Женовач видит больше, чем ты. Иногда думаешь: это вообще не моя роль, не понимаю, как её играть. Зачем она мне? А Сергей Васильевич разглядел в тебе то, что ты проживешь через пару лет, то, что в тебе со временем разовьется. Он делает распределение на перспективу и дает карт-бланш, роль на вырост; или дает повернуться другой стороной, которую артист даже сам в себе не видит.

Например, у меня так было со спектаклем «Три года». Я вернулась в театр после рождения ребенка, вся немножко в другом измерении, и Сергей Васильевич вдруг говорит: будешь играть Юленьку. Но я же не героиня, а характерная артистка! Это настолько не мое… Я расстроилась… А потом поняла: Женовач почувствовал, что замужество, появление детей меняет. Он увидел эти изменения раньше, чем я в себе их почувствовала. И потом я начала понимать, про что играю. Про семью и взросление. Про то, что часто мы проходим мимо своего счастья. Про наши человеческие несовпадения. И я очень благодарна за то, что он дал возможность это в себе увидеть и проявить, вообще проявиться в серьезной роли – по-взрослому.

– А как с ролью мамы в «Мандате» получилось? Эта роль тоже на вырост?

– Ой, я так расстроилась, когда было распределение… Подумала: «Ну всё. Пришло время играть мам». И потом, в «Самоубийце» Настя Имамова уже прекрасно сыграла роль мамы: тот же Эрдман, даже фразы похожи… А Сергей Васильевич говорит: «Оль, это совсем другой характер – не переживай». Можно другие краски найти, вообще всё по-другому сделать. И когда начали репетировать, я влюбилась в этот текст Эрдмана, в этих персонажей.

Всё это про человека и про то, что сейчас очень важно говорить и слышать со сцены.  Маленький человек или большой человек, неважно – он хочет, чтобы ему дали жить. Просто жить. Эта тема у Эрдмана и в «Самоубийце» есть, и в «Мандате». Среди всех этих картин, исторических пластов, событий, войн существует человек, и он так же страдает, так же любит, так же ошибается и наступает на те же грабли. Но самое главное – он хочет жить. Хочет, чтобы его замечали, чтобы с ним считались, чтобы в нём видели человека, а не функцию.

– Перед премьерой «Мандата» вы говорили, что это про «растерянных людей». Растерянность – то, что вы ощущаете сейчас?

– У Сергея Васильевича есть суперспособность чувствовать время и то, что нужно поставить. Именно сейчас. Мы сначала подумали: ну, есть же «Самоубийца», зачем же еще «Мандат»? Когда они были, эти большевики? Кому это интересно – царская семья, новая власть?.. А оказалось, настолько это всё современно звучит, как будто вчера написано. Некоторые даже говорят: «А вы сами что-то дописали?»

Одна эпоха ушла, настает другая. Кто-то уехал, кто-то остался – «в подвешенном состоянии». Как у Лёши Верткова в финале есть монолог: «Я вишу в воздухе, я теперь человек без веса… Все мы повисли в воздухе, а под нами на тысячи и тысячи вёрст ничего. Как нам быть, если мы оборвемся, нам даже некуда падать». То есть ты не чувствуешь опоры. Ты где-то между. Ты не понимаешь, что можно, а что нельзя – как правильно жить, как правильно реагировать на изменения. «Лавировать, маменька, надобно лавировать», – говорит главный герой. Мне кажется, это слово – про сегодняшнюю жизнь. Лавировать – значит, ловить волну, как сёрфингисты, и как-то держаться на ней. Иначе либо упадешь, либо утонешь. 20-е годы Эрдмана, как и наши – время растерянных людей. Они потерялись между пластами истории, растерялись, но всё-таки пытаются жить.

– Гулячкины приходят к тому, чтобы выжить уже любым путём. Как вам эта стратегия – до последнего держаться за свое дело, за свой театр, за свои роли, даже если нужно идти на серьезные компромиссы. Стоит оно того?

– У каждого человека – свой путь. Судить никого не берусь. Это не моя прерогатива. Я могу только за себя отвечать. Могу прислушаться к тому, что один назовет «совестью», другой – «душой» или «Вселенной». Я человек верующий, поэтому какая бы власть ни была, что бы ни менялось в общественных настроениях, какие бы «трюки» ни выкидывала история, для меня все главные заповеди написаны в одной Книге.

– Сегодня, казалось бы, люди загружены проблемами, фрустрированы новостями. И вдруг – аншлаги в театре. Зрители на подоконниках сидят. На «Мандат» вообще не купить билетов. Почему?

– Я думаю, как раз потому, что в театре еще можно услышать то, что тебя действительно волнует. И люди приходят за тем, что нигде не найти.

«На кого же и уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме Бога, никого не осталось», – эта фраза Эрдмана, вроде смешная, но с многоточием. Как у Чехова «будем жить». Да? «Будем жить» – за словами воздух стоит: как жить? чем жить? когда мы будем жить? И повисает пауза. Так же и здесь, в финале «Мандата»: «Мамаша, если нас даже арестовывать не хотят, то чем же нам жить, мамаша. Чем жить?..» Кто мы? Мы вообще существуем? Человек существует как человек? Не как пешка, не как часть системы, а как образ и подобие божье? В общем, открытый вопрос.

– Вы уже не первый год занимаетесь строительством дома-театра в Смоленской области. Что это за проект?

– 9 лет назад мы перебрались жить в деревню. У Юры (Юрий Макеев, создатель «Театра вкуса», резидент театра «Практика». – «Т») была мечта уехать на землю, но не просто пожить, а возродить эту деревню, создать некое культурное пространство, чтобы немножко эту местность оживить. Мы начали потихоньку строить свой дом-театр и делать спектакли вместе с местными жителями. Потом решили, что будем проводить ежегодный День деревни, куда приглашаем артистов, певцов из Москвы, уличные театры. Зовём всех, столы накрываем. Мастерские для детей делаем – они и лепят из глины, и плетут из лозы, и пекут хлеб – много всего. В общем, возрождаем вокруг себя жизнь. Ну, вот рады, что за нами туда ещё несколько семей перебрались.

– Тоже театральные семьи?

– Это семьи, которые впечатлились нашей идеей и тоже переехали. У каждого – своя история, свое дело: кто-то иван-чай собирает, кто-то мёдом занимается. И деревня понемногу стала оживать, появились дети. Когда мы приехали, были только наши двое, а сейчас их много. Последний раз 250 человек приехали на День деревни с округи, из Москвы, отовсюду.

– Это фиксированный день?

– Да, мы обычно делаем это на день Петра и Павла или ищем ближайший выходной. Петровки – это праздник, который всегда отмечали после Петровского поста. В общем, «движуху» мы устроили в нашем «Петровском деревенском театре», сокращённо ПДТ. Мы смеёмся: есть БДТ, есть МДТ, а есть ПДТ.

– Чего вашему ПДТ пока не хватает?

– Надо достраивать помещение, чтобы театральный зальчик был, площадка с запланированными на год событиями. Сейчас, в основном, всё делается на улице. Так как Юра уличным театром больше занимается, то пока ПДТ – больше про уличный формат. Он теперь еще на радио «Маяк» ведёт передачу по выходным. Называется «Сцены из деревенской жизни». Вещает прямо со второго этажа деревенского дома. Очень смешно. Утром подоит коров – и бежит на эфир. У нас же, кроме ПДТ, еще маленькая ферма: 2 козы, 3 коровы и 40 кур. На хозяйстве в основном Юра, а я помогаю. Сейчас мы хотим сделать Музей деревни. Купили старый дом, надеемся отреставрировать и обустроить, чтобы каждый мог прийти и увидеть быт деревенской бабушки, старые фотографии, фильмы – узнать, как топится печка, как готовится хлеб. Потому что сейчас, к сожалению, культура деревни бесследно исчезает.

– Сейчас больше дачные поселки. Кажется, что «корни народной жизни» и в удаленных от города местах уже не найти.

– Нам тоже так казалось, пока не переехали. Но сюда стали подтягиваться семьи, и мы понимаем, что люди возвращаются на землю. Хотят иметь своё дело, хотят развивать эту землю, хотят, чтобы она не умирала, чтобы не думали, что здесь – глушь и ничего нет. Неправда. Мы даже хотим сделать в музее стену, посвящённую людям, вышедшим из деревни: Шукшин, Ломоносов, Гагарин. Чтобы деревенские дети чувствовали, что всё возможно – мир большой и возможности большие. И неважно, где ты живёшь, важно, какое поле ты вокруг себя создаешь.

 Я проживаю две контрастные жизни. Могу с утра доить коров, а вечером играть Чехова. И все время смеюсь, вспоминая, как в фильме «Берегись автомобиля» Евстигнеев говорит: «Уж насколько Ермолова играла бы лучше вечером, если бы она днем стояла у шлифовального станка».

 

– А дети участвуют в вашей театральной активности?

– Дети тоже участвуют. Но пока не могу сказать, что они влюблены в театр. Может быть, потому что видят, как это не просто. Поля маленькая постоянно говорила: «Мама, ты все время уезжаешь. Я никогда не буду артисткой! Буду со своими детьми». Ну да, такая профессия, что приходится уезжать… Я им говорю: «Выбирайте сами. Неважно, будете вы артистами или нет. Поймите, что ваша профессия – это 90% вашей жизни. Если не любишь свое дело, то считай, что будешь мучиться всю жизнь – ходить на нелюбимую работу, возвращаться в нелюбимое место. Это же просто ад на земле! Неважно, кем ты будешь, хоть трактористом. Если тебе в кайф пахать землю, и ты поёшь при этом – да пожалуйста!»

Источник: https://teatral-online.ru/news/34335/