Погружение в предлагаемые обстоятельства провинциальной жизни начала ХХ века происходит еще до первого звонка. Следуя доброй традиции, студийцы привечают зрителя как «зрелищем», так и «хлебом». В фойе «СТИ» по-домашнему накрыты столы: на белоснежных скатертях соблазняют румяными боками ароматные пироги и благоухает в вазах сирень. Именины Ирины? Парадоксально, но при этом на сцене нет ни пирогов, ни сирени, ни вообще ожидаемой и привычной «картинки». Все действие происходит на авансцене, а судьбы персонажей вершатся меж трех десятков белоствольных берез. Издревле береза считается символом чистоты, невинности и вдохновения. Может потому хрестоматийные чеховские фразы приобретают в березовой роще какой-то особый смысл? Исповедальный, при котором слова становятся осязаемы.
«Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье, и разбиваются их жизни», – наставлял Антон Павлович молодого писателя Илью Гурлянда. Сергей Васильевич на свой манер – «просто и сложно» – слагает счастье и разбивает жизни чеховских героев. Будто вполголоса. Постановка получилась предельно статичной и… тихой (композитор Григорий Гоберник). На протяжении всего спектакля едва ли услышишь музыкальное сопровождение, разве что раз-другой грянет военный марш. И в отсутствии свойственных театру свето-шумовых эффектов, зрители видят лишь череду закатов и рассветов, день за днем, год за годом… (художник по свету Дамир Исмагилов).
Одна из главных придумок режиссера – первый акт наполнен до предела и продолжается более двух часов! Так, вполголоса, обитатели дома Прозоровых проходят путь от надежд и предвкушения лучшей жизни до скуки и отчаяния: «… целый день говорят, говорят… Живешь в таком климате, того гляди, снег пойдет, а тут еще эти разговоры». И зритель в прямом смысле слова каждой клеточкой тела ощущает режиссерский посыл: чувствует, как собственные помыслы и планы разбиваются о невидимую, третью, силу, приковывающую к креслу. Вот и ждет, смиряется, что «говорят, говорят…». Нам только кажется, что мы есть?
Завершив работу, Чехов признавался Максиму Горькому: «Ужасно трудно было писать «Трех сестер». Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец…». При этом, как ни парадоксально, вся женская (хочется добавить современно-женская) суть блестяще передана женой Андрея Прозорова. «Акварельно» и иронично Екатерина Копылова проходит путь от славной девушки Наташи «она даже искренна, конфузлива» до демонически расчетливой хозяйки имения Натальи Ивановны: «Значит, завтра я уже одна тут… Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен… Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? Молчать!».
За актерскими работами вообще интересно следить – в постановке нет знаменитых артистов, «как это и определено у Чехова», объяснил распределение ролей режиссер. Компанию Сергею Качанову (военному доктору Чебутыкину) составляет «студийная» молодежь. Особенно заметен Лев Коткин в роли учителя гимназии Федора Ильича Кулыгина, мужа Маши. Заискивающе робок и всепрощающ пред неверной женой он одновременно эмоционально «непробиваем» и самоуверен перед другими. И это самодовольное выражение лица во втором акте ему так «впору»!
Второй акт – «выстрел» (барон Тузенбах убит). Выстрел мгновенный и безжалостный: в 20-минутном действии сконцентрирована вся «ломающая изнутри» грудную клетку боль. Исчезает березовая роща, обнажая готовые к отправке в дальнюю дорогу вещи. «Картина, корзина, картонка…» безмолвными свидетелями напоминают о несбывшихся мечтах (художник Александр Боровский). Живая вода – мертвая вода. К слову, древние славяне были уверены, что среди ветвей березы живут души умерших. Нам только кажется, что мы есть…
По воспоминаниям Немировича-Данченко, Чехов еще в период первых репетиций пьесы на сцене Московского Художественного театра для которого он и писал «Трех сестер», «более всего… настаивал на верности бытовой правде». И правда эта в том, что сначала мы вслед за Ириной радуемся: «Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить», а после, спустя годы, случается, вторим Маше: «Неудачная жизнь. Ничего мне теперь не нужно…».
После спектакля остается долгое послевкусие – день-второй, неделя-другая… И все не отпускает. Только пересказать увиденное на сцене «СТИ» не получается. Это надо увидеть и почувствовать самому. «Чтобы жить, надо иметь прицепку…».