Александр Боровский. О проблемах работы со старыми зданиями и поисках компромисса
В то время, когда нам предложили занять разрушенный корпус здания фабрики Алексеевых, того, где функционировал театр Станиславского, Сергей Васильевич Женовач выпускал свой первый курс в ГИТИСе и думал о создании театра. И если бы в тот год по телевизору не шла «Фабрика звезд», то мы бы назвали театр «Фабрикой театрального искусства». Нам казалось очень созвучным – фабрика Алексеевых (Станиславского) и «Фабрика театрального искусства». И хотя мы понимали, что «Фабрика звезд» через короткий промежуток времени исчезнет, а мы – нет, назвать театр фабрикой все же не рискнули. Но мысль о ней осталась. И у нас возникла затея: не нарушать то пространство, которое существует. Оно очень стильное само по себе, и поэтому здесь надо было аккуратно-аккуратно следовать этому стилю. Нашей главной задачей было не только не нарушить, а где-то помочь, где-то «вскрыть» ту фабричную историю, которая здесь существовала до нас.
-Существует мнение, что город должен жить, поэтому старые здания лучше сносить и строить новые.
Ни в коем случае! Я очень люблю все старое. Когда бываешь в замечательных итальянских городах и смотришь на здания, тебе кажется, что они так хорошо сохранились с XVI, или XVII, или XIX века. А оказывается, что здесь были проведены мощные реставрационные работы, заменены все коммуникации. Я за сохранение и за ювелирную реставрацию. Не новодельную, как у нас бывает: берут дом, говорят, что на реконструкцию; потом весь дом исчезает, остается только фасад. И вроде все понимают, что фасад исторический, и его можно сохранить, но потом и фасад падает, а на месте дома возникает «кубик». Но поскольку мы работники театра, мы все старье тащим к себе, в дом. К сожалению, старого сохраняется все меньше и меньше…
Но здания – не музейные экспонаты, они должны жить, иначе мы их потеряем.
Безусловно. Вот, например, Театр Наций. Это тоже объект охраны. Я считаю, что у такого здания два пути. Если принято решение, что старое здание будет современным театром, то современный театр тянет с собой некий шлейф обязательств перед зрителями. Значит должны быть новые, комфортные сидения, новые нормы человекометра. Плюс должны быть внедрены современные театральные технологии. Ведь то, что сохранилось, например, в театре Корша с момента его создания, уже не работает. Те технологии были современными только на то время, и то, я в этом сомневаюсь. Ведь всем известно, как строился тогда театр: быстро, из плохих материалов.
Что происходит дальше? Охранные органы говорят, что нужно восстанавливать памятник в том виде, в котором он был при Корше. Но на мой, очень субъективный взгляд, восстановление в том виде не приемлемо, ведь те интерьеры для многих очень уважаемых мною людей – безвкусица в смысле эстетики и стиля. Снаружи здание красивое – псевдо-русский стиль, красный кирпич. Но внутри…
Кроме того, тогда и буфет был иной, и гардероба не было. Мы изначально планировали создать зрительный зал на тысячу мест, сегодня количество сидений сократилось до восьмисот, но все равно где-то же зрители должны раздеваться, ходить, есть. Но людей, которые занимаются реставрацией, это вообще не волнует. И начинается борьба, бойня. Пока, правда, без драки, но все уже готовы вцепиться в горло друг другу. Нам говорят: «Сцена должна быть такой, как была. Свет должен быть таким, как был!» А какой тогда был свет? Керосиновые лампы. Значит, сегодня мы должны использовать керосиновые лампы? Залы были светлыми, потому что света было мало, и отражение от светлых стен помогало зрителю увидеть глаза артиста. Сейчас существуют такие световые технологии, такая аппаратура, что чем темнее зал, тем лучше. Чтобы сконцентрироваться на действии на сцене. Почему-то кинотеатры делают темными, и никого это не смущает. Так почему в театре должно быть помпезно, светло, все в золоте? Достаточно наших больших замечательных оперных театров.
Драматический театр, мне кажется, должен быть очень демократическим. Зрительный зал должен быть коробкой, в которой тебя ничто не отвлекает; должна существовать только сцена, где и сосредотачивается все внимание зрителя. Я считаю, если объект становится местом общедоступным, должны быть какие-то сноски в законах: пусть памятник архитектуры снаружи незыблем, а внутри его можно было бы приспосабливать под современные нужды.
А вот если здание отдается под музей, то, конечно, интерьеры нужно восстанавливать в том виде, в котором они были при Корше, сделать манекены артистов и зрителей, как в Музее Мадам Тюссо, и все будут такой музей посещать. Ради бога, музей – это музей. Но современная действующая площадка не может быть музеем…
Как Вам удается найти компромисс между потребностями театра и требованиями органов охраны?
Пока не очень удается. С технологией, правда, удалось. Вот например, на сцене театра Корша существовал барабанный круг, которым раньше пользовались все театры. Его конструкция такова, что весь механизм располагается под сценой. Сегодня его практически никто не использует. Сегодняшние круги – накладные, по три – пять сантиметров высотой, а в трюме сцены уже могут располагаться другие необходимые театру механизмы. У нас ушел почти год на то, чтобы доказать охранным органам, что старый круг необходимо со сцены убрать. Мы предлагали поставить его как арт-объект либо около театра, либо в фойе. Через год убедили. Убрали. И уже никому этот круг не нужен, все про него забыли. То же самое происходит с чугунными колоннами времен Корша. Мы произвели замеры: чугун «устал», необходимые нагрузки не выдерживает. Предложили сделать точные копии колонн, чтобы они выдерживали яруса и балконы в зале. Старые колонны – поставить в фойе в стеклянных колпаках с табличками. Нам так сделать не разрешают. В результате в зале стоят старые колонны, а рядом опорные трубы.
Я считаю такие запреты абсурдом. После каждого разговора с охранными органами мне хочется встать, одеть кепочку, плащик, выйти и не возвращаться. И только Евгений Витальевич Миронов мне все время говорит: «Не психуй. Все будет нормально».
Но работы в театре сейчас ведутся?
Да, там идет большая стройка. Появилась малая сцена, которая не является охранной зоной, и там, слава богу, можно будет сделать все, что угодно. Я надеюсь. Когда Евгений Миронов предложил мне делать Театр Наций, а это было почти четыре года назад, он говорил: «Через год откроемся». А сегодня, в связи со сменой власти и всевозможными ужесточениями, неожиданными для всех, стало совсем грустно.
Как Вы думаете, какие у Вас там перспективы?
Я сейчас делаю вторую, отличную от первой, версию проекта (вернее концепцию проекта, идеи пространства), с массой компромиссов… Если и этот проект не пройдет, наверное, я надену кепочку и уйду.
Я только одного не понимаю: если та команда, которая за охрану памятников – трезвые люди, ездят по миру, видят, как делается в других странах, почему они хотят сохранить зеленые стены, посеребренные бра, сталинские люстры – и все это в одном интерьере! Надо восстанавливать либо интерьер театра Корша, либо филиала МХАТа. А не мешать в одном пространстве люстры, как в метрополитене с коршевскими стенами, с полами из битой крошки. Тогда в помещениях вообще лежал асфальт, сегодня асфальт класть нельзя. Я, понимая, что в Москве девять из двенадцати месяцев на улице грязь, предлагал положить на пол в вестибюле и гардеробе терракотовый клинкерный кирпич, такой же, из которого выполнены фасадные стены. А на втором этаже уложить дубовый паркет, повесить старинные люстры. И мне казалось, что я не сильно вмешиваюсь в структуру и в стилистику театра. Но нет, нельзя…
А эта стройка – театра «Студии театрального искусства» в бывшем здании фабрики– это счастье, которого, кажется, в жизни больше никогда не будет. Здесь мы сделали все так, как хотели.
Расскажите, пожалуйста, что вы здесь сохранили?
Здесь родные стены, аутентичный кирпич, мы только сняли с него штукатурку и покрасили в белый цвет. На первом и втором этажах сохранили своды Монье – замки из вертикального кирпича, такие, как делают над окнами. С этих сводов мы тоже только сняли штукатурку, «открыли» конструкцию.
В Театре Наций в кулуарах тоже есть потолок Монье. Я умоляю вскрыть штукатурку. Ведь гладкие стены, пол, потолок – это же скучно! Мы даже сделали жутко красивые образцы. Но мои оппоненты сказали категорическое «нет». Я себя чувствую каким-то мародером, который не любит архитектуру, а любит только свое творчество.
А здесь, в «СТИ» мы сохранили историческую зону размещения зала и сцены, сохранили арку на ней. Сцена даже имеет какой-то свой характер в связи с этой аркой. Оставили в зале всю вентиляционную систему. Поскольку в этом здании были гальванические цеха, оставили швелера, металлические колонны. Сделали наружную медную проводку, повесили фабричные лампы, по всему зданию уложили дубовый, специально состаренный пол. В кассовом зале положили плитку, у которой своя история. Есть в Москве фабрика «Луч», там в цехах на полу лежали чугунные плитки. Когда мы поехали смотреть эту фабрику, учредитель театра воскликнул: «Вот этот бы пол нам в кассовый зал!» И мы брали эту настоящую фабричную плитку, пескоструили, заливали ячейки эпоксидной смолой, чтобы высокие девичьи каблуки в них не попадали. Кому рассказать, будут смеяться, потому что сейчас никто так не делает и не будет делать, особенно государственные объекты. А нам повезло.
На третьем этаже театра есть небольшой зал, всего на 35 зрителей – малая сцена. По кирпичной кладке стены в этом зале по диагонали ползет борозда – место бывшей стыковки стен фабрики с крышами других домов. Мы их решили не заделывать. Теперь этот «шрам», подсвеченный софитами, играет в спектакле «Река Потудань», олицетворяя эту самую реку.
Как вы думаете, промышленная архитектура помещения влияет на театральные постановки?
На постановки нет. Она не отвлекает. Потому как если помещение театра помпезное, а на сцене тебе рассказывают совсем про другое, пытаются создать совсем другую атмосферу, то в нее не очень-то верится. Вообще мне кажется, что драматический театр, его пространство, должно быть нейтральным, а не красивым.
Вы можете рассказать про зарубежный опыт приспособления старых помещений к современным условиям?
Есть театр в Авиньоне, к сожалению, не помню названия, в котором новое пространство «поддерживает» старое: примерно четыре метра от пола – современные техника, свет, кресла, а выше начинается старая кладка. Создается ощущение, будто ты находишься в XVII-XVIII веке. Все немного кривое, камни подшпаклеваны, подштукатурены. Мне жутко нравится, когда архитектор находит эту связку, когда одно подчеркивает другое. Либо мощно контрастирует, что тоже может быть красиво. Я считаю, что наше новое пространство (в «Студии театрального искусства») создано в поддержку старой оболочке – такое ощущение, как будто так оно и было, только стены белым покрасили, пол сделали дубовый, состарили его. Для этого интерьера мы подыскивали старую мебель. Но такую, чтобы это не был театральный набор, чтобы это не смотрелось гарнитуром, а чтобы было как будто из разных кабинетов, как дома. Полтора года собирали стулья, столы, шкафы, реставрировали их, и теперь они отдают свое тепло.
Если здесь задумка театр-дом в сочетании с производством, то какая задумка в театре Наций?
В театре Наций идея простая: есть фасадная стена с кирпичной кладкой, светлая зона фойе, темно-серое пространство зрительного зала. Планировали повесить терракотовый занавес, поставить обитые терракотовым цветом банкетки, стулья. Мы практически восстановили старые коршевские серые кресла с терракотовой обивкой. Так, зритель из бело-терракотового пространства попадал бы в серо-терракотовое пространство зрительного зала.
Здесь, в театре Женовача, у вас такая же идея: из светлого холла зритель перемещается в темный зал?
Да, из белого фойе первого этажа мы попадаем в фойе второго этажа, оно серое, затем попадаем в зрительный зал, он уже черный. Так мы постепенно перемещаемся от светлого к темному.
Теперь это помещение для театра идеальное?
Идеальных помещений нет! Но впечатления потрясающие. Нам нравится очень. И хотя места мало, зрители этого не ощущают. Но для нужд театра не хватает репетиционных залов, помещений для хранения декораций, минимальных мастерских.
Вы не забыли о Станиславском. В фойе первого этажа вы повесили его семейные портреты. Там же, под стеклом висит женский ридикюль начала XX века, выполненный из золотой нити, подобно той, что ткалась на золотоканительной фабрике Алексеевых.
В благодарность. Благодаря семье Алексеевых мы теперь имеем возможность быть здесь.