Исповедь и рефлексия на сцене Студии театрального искусства. Всем знакомая пьеса «Три сестры» в неожиданной для классики интерпретации Женовача создает атмосферу интимного разговора со зрителем. Ну, или обстоятельного сеанса психотерапии. В таком случае, кто же психолог – актер или тот, кто сидит в зале?

«Драма Чехова – это живопись на стекле, сквозь которую сквозят бесконечно далёкие перспективы», – говорил писатель Леонид Андреев. И правда, европейский театр сейчас невозможно представить без Чехова. На протяжении всего XX века к «Трем сестрам» обращались выдающиеся режиссеры: Немирович-Данченко и Товстоногов, Олег Ефремов и Юрий Любимов, Лоренс Оливье и Эрвин Аксер, – всякий раз открывая в чеховской пьесе мысли, созвучные новой эпохе. Одна из самых необычных ее вариаций сегодня – постановка Сергея Женовача. «Самая жесткая и трагичная история, рассказанная Чеховым», – так характеризует пьесу режиссер и художественный руководитель СТИ.

Как Маша говорит о Вершинине: «Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила», – так можно сказать и обо всех героях спектакля. Сначала они кажутся несуразными, потом ты начинаешь им сопереживать, а к развязке принимаешь их трагедию за собственную и думаешь: «А как бы я это пережил?»

На подмостках мы видим исповедь перед Богом и самим собой, при помощи которой проявляется задумка Женовача. Его авторское прочтение пьесы – отражение философии жизни в монологах героев. Здесь каждый – главный. В центре – не только судьбы трех сестер, а целое сплетение совершенно особенных внутренних миров и чеховский «пафос субъективности». Здесь нет ничего лишнего: и в игре, и в пространственном решении. Березовая роща – пространство, придуманное Александром Боровским, – вообще одно из действующих лиц. Кстати, в пьесе упоминается роща, но она еловая, а в постановке акцент сделан на одном из самых распространенных культурных кодов России. И это нельзя не назвать одной из мощнейших метафор.

На протяжении трех часов березовая роща производит впечатление своеобразного удушья: стесняет движения, сужает их спектр и отрезает зрителя от происходящего за деревьями. Причем актёры используют не только пространство сцены, но и то, что находится за её пределами. Вдалеке раздаются звуки марша и выкрики командира. Слышен громкий клич, возвещающий о тщетных поисках Маши. Периодически кажется, что у игрового пространства нет границ.

Время от времени в диалогах visavi, в застольных разговорах, раздающихся из глубины сцены, угадывается гоголевская пошлость: идиллия с тайно навешанным ярлыком привычки уже не идиллия, а какая-то деривация утопии. Семья Прозоровых мнит себя счастливой. 11 лет как они покинули столицу, начали свой путь «скучания» по ней и вечных сборов в духе «съедем к осени». Сколько бы Ирина с Машей ни требовали переезда – в моменты эмоционального тупика, – открытый чеховский финал не позволяет верить в его возможность. Город детства, город воспоминаний навсегда отдалился от повзрослевших сестер. Там все осталось под грифом прошедшего времени, которое никогда не станет настоящим. Недаром горе-весельчак Соленый цитирует почти целиком стихотворение Лермонтова «И скучно и грустно…», которое признано самым трагичным в творчестве поэта.

Разочарование в окружающем мире и в своем существовании – лейтмотив, который Сергей Женовач подхватывает, рисуя мизансцены для актеров, апатично слоняющихся среди берез и изливающих душу в своих монологах. Пусть каждый тут по-чеховски глух к вопрошаниям другого, пусть готов отвернуться, окунувшись в свои мысли, он стоит рядом с безысходностью – все они плывут в одной лодке бесцельной, пустой жизни. И хотя в игре актеров не наблюдается особых намеков на эту глухоту – в их интонациях угадывается заинтересованность лишь в самом себе. Маша умело уворачивается от надоеды мужа, Ирина воротит нос от праздных друзей семьи. Ольга почти всегда сосредоточена на своих беспокойных мыслях.

Что интересно, абсолютно все женские образы в спектакле по-шекспировски несдержанны – режиссер дает актрисам разгуляться. Они представляют зрителям темперамент «бури», вспышки гнева и отчаяния. Это есть и в одной из самых эмоциональных сцен спектакля – прощании Маши с Вершининым. Надо видеть, как Дарья Муреева играет одной спиной. В ее прерывистых движениях, содроганиях плеч видно смятение души: остаться или бежать очертя голову за любимым человеком? Лев Коткин (Кулыгин) буквально видит неверность жены, понимает ее неприязнь, но жалеет свою Машу, а вместе с ней и себя: «Ничего, пусть поплачет, пусть… Хорошая моя Маша, добрая моя Маша… Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни было…» Коткин удачно нашел пластику жертвенного Кулыгина – в мягкой походке, скромных жестах, но «громких» словах.

Своим существованием на сцене особенно удивил Александр Медведев (Соленый). Как корректно показать переживания разочаровавшегося в себе шутника с комплексами Лермонтова и пристрастием к выпивке? Задача не из легких. Но любовное признание Солёного в сцене с Ириной раскрывает все карты. Он клонится к берёзе, но глаза ясны, в них будто дрожит огонь досады и смирения. Именно Медведев становится одним из главных зеркал чеховского юмора и, конечно же, смеха сквозь слезы. В очередной раз поражает и Сергей Качанов (Чебутыкин), особенно когда читает монолог под условным эпиграфом «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет». Забившаяся среди деревьев и взывающая к собственной душе маленькая фигурка военврача вынуждает пустить слезу добрую половину зала. Так тонко он передает сожаления человека, под конец жизни осознавшего свою ничтожность.
Под конец второго акта березовая роща, наконец, торжественно отплывает с авансцены, открывая зрителю обзор на огромное пустое пространство за ней. В движении деревьев читается и чеховский трагизм, и точка невозврата, и апокалипсис. Очевидно, что дальше – только новая жизнь или смерть. Трагизм достигает наивысшей точки, когда откуда-то издалека доносится музыка военного оркестра. Будто сама жизнь покидает забытый Богом городок. Зритель смотрит на столь юных, но столь постаревших трех сестер и отчетливо понимает: никогда им не быть в Москве, так и застрянут они в меланхоличном состоянии, которое Чехов назвал «мерехлюндией», так и погрязнут в обыденности и в бесконечных, безрезультатных стремлениях к чему-то большему… Но именно в этот момент каждая из трех сестер, как ни парадоксально, восклицает: «Нужно жить!»

Проект «Журфак Театрала» организован редакцией журнала «Театрал» при поддержке факультета журналистики МГУ и при участии студентов спецсеминара «Театральная журналистика» под руководством доцента Тамары Яковой

Источник: https://teatral-online.ru/news/33122/