В жаркий летний день у подъезда бывшего Английского Клуба на Тверской собирались люди. По одежде, разговору, по узнаваемым ли-цам можно было понять, что привлекло их сюда что-то неординарное.

Я не видел плакатов, зазывающих на эту выставку. Молчали газеты и телевидение. Но имя Чехова магически притягивало к себе. Выстав-ка называлась кратко – “Чехов”. Приглашение, которое вручали при входе, гласило: “К 150-летию со дня рождения”. И поясняло, что орга-низовал её музей, давно ставший культурным лицом Москвы. А именно Театральный Музей имени Бахрушина.

Выставка отвечала вкусу и изяществу его культурных проектов. Идея была одна: показать Чехова изнутри. Изнутри его жизни, его ра-боты, а также духовного напряжения его мысли.

Художественное решение было так же просто, как прост язык Че-хова, как прост и он сам. То, как вы догадываетесь, простота богатст-ва, а не бедности. Вот имена авторов проекта и его исполнителей: Алевтина Павловна Кузичева, Татьяна Константиновна Шах-Азизова, Дмитрий Викторович Родионов, Александр Давидович Боровский, Александр Иванишин (последнему принадлежат фотографии, экспо-нировавшиеся на выставке).

Если Музею им.Бахрушина принадлежит стратегия выставки, то в воплощении этой стратегии приняли участие музеи Чехова в Ялте, в Сумах, Москве, на Сахалине, в Таганроге, в Мелихово. Мир Чехова раскрывается по ходу движения по залам. Разнообра-зие тем отвечает многосторонности личности Чехова. Канва чисто географических передвижений в течение его жизни следует за изгиба-ми его ищущей мысли. Создатели выставки сделали всё, чтобы мы ещё больше поняли и полюбили Чехова.

В свидетельствах современников часто находишь упоминания о закрытости Чехова. Выставка убеждает, что Чехов закрывается лишь внешне, но внутренне он открыт, как открыты мелиховский сад и де-ревья и цветы на его даче в Ялте. Всё в экспозиции отвечает стилю Чехова: ничего лишнего, тем более, выспреннего. Фотографии говорят и о тех местах, где он жил, и писал, и, вместе с тем, вводят в изгибы мысли Чехова. Снимок кабинета в Ялте, увеличенный до размера сте-ны, кажется, раздвигает заключённое в нём одномерное пространство и выносит воображение в мир, сопряжённый с миром прозы и драма-тургии Чехова.

Отдельные уголки в залах выглядят как укрытия, где Чехов скры-вается от посторонних глаз и обретает свободу погружения на собст-венную глубину. В данном случае он мог бы повторить слова Карам-зина: “Толпа отталкивает меня внутрь моего я”.

Трудно не восхититься обустроенностью его быта, где всегда царят порядок и чистота. Всё это укрупняется в умело вмонтированных в изломы стены фотографиях, представленных в экспозиции.

Возле каждого такого бытового присутствия Чехова на белых стол-бах, поднимающихся ввысь, чётко прописаны чёрным его слова. Это слова о любви, о смерти, о России, о Боге. Чехов афористичен уже потому, что краток. “Россия – громадная равнина, по которой несётся лихой человек”. Тот, кто проехал Россию от моря до моря, согласится с ним. Чехов хоть и на вид не лихой человек, но в душе тот же отчаянный русский. На лошадях несётся через русскую равнину, чтоб достичь края её, а за-тем, обогнув полмира, вернуться на родину.

“Москва, – читаем мы на другой колонне, – город, которому при-дётся много страдать”. И мы, живущие в этом городе после Чехова уже целый век, знаем, что он оказался прав. “Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой”. Какое до дрожи точное наблюдение! Наблюдение не над кем-то другим, а над собой. А если над собой, то и над нами. Доброта Чехова всегда имеет свой адрес. Постройка трёх школ в Мелихове, работа на холере, таганрогская библиотека, перепись ка-торжан на Сахалине.

Даже в завещании своём, как я помню, он не забыл назвать имя де-вочки, которая нуждалась в деньгах, чтоб закончить гимназию. В этом завещании ни слова не сказано о судьбах человечества, но светится доброта, обращённая к судьбе отдельного человека.

“Какое наслаждение уважать людей!”, – пишет Чехов. Но тут же, на одной из колонн, пассаж о лицемерах: “Обыкновен-ные лицемеры прикидываются голубями, а политические и литератур-ные – орлами. Но не смущайтесь их орлиным видом. Это не орлы, а крысы или собаки”. И вновь и вновь открывается чеховский тайник: “Когда любишь, то такое богатство открываешь в себе, сколько нежности, ласковости, даже не верится, что умеешь так любить”. При этом вспоминаются не только “Дама с собачкой”, “Каштанка”, но и “Тоска”, и “В овраге”. А пуще всего “Степь” – песнь песней Чехова о любви к ребёнку, к Рос-сии, к жизни, которая так коротка.

Иные фотографии (в том числе, кабинета в Ялте) говорят об оди-ночестве, о страданиях от одиночества, на которое обрекли Чехова его непосильная работа и чахотка. “Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, и живу одино-ко”. “Мне кажется, море и я – и больше никого”. А рядом русский пейзаж: “Поле с далью, одна берёзка. Подпись под картиной: одиночество”. Как печально и горько! Но в сердце Чехова есть место и радости: “Какие чудесные названия: богородицыны слёзки, малиновка, вороньи глазки…”. Сразу представляется высокий человек в длинном пальто и шляпе и с тростью, стоящий среди русского разнотравья, запах которого кружит голову.

Весёлый писатель Чехов, между тем, скептик: “Говорят, в конце правда восторжествует; но это неправда”. И тут же оговаривается: “Боже, не позволяй мне осуждать или говорить о том, чего я не знаю и не понимаю”. Но всё же строг в неприятии либерализма: “Если ты политически благонадёжен, то этого достаточно, чтобы быть вполне удовлетворительным гражданином; то же самое и у либеральных: достаточно быть неблагонадёжным, чтобы всё остальное было как бы незамечаемо”.

Тот, кто кажется нам летописцем исключительно настоящего, преходящего, на самом деле устремляет свой взгляд на предмет, касающийся вечности. Предмет этот – история: “Человечество понимало историю как ряд битв, потому что до сих пор борьбу считало оно главным в жизни”. До сих пор мы повторяем слово “борьба” и “боремся”, тратя нервы и жизнь, вместо того, чтобы беречь их, жить спокойно и не подгонять историю.

В одном из залов выставки цитируются воспоминания Чехова о детстве, о том, как его и его братьев заставляли петь на клиросе и ка-кая это была каторга для них. Но великая русская литература, к кото-рой принадлежит Чехов, оттого и великая, что на страницах её обитает свет вдохновляющей и одушевляющей Богом любви.

Так и у Чехова. “Между “есть Бог” и “нет Бога”, лежит целое громадное поле, ко-торое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало”.

Какой урок для каждого из нас! Тут можно поставить точку. Всем, кто не совершил путешествия по душе Чехова, я советую это сделать.