“Старуха”, самая большая повесть Даниила Хармса, написанная за два года до гибели писателя, бочком пристраивается в ряд несоветской по духу, но советской (преимущественно ранней) по времени литературы, к которой Сергей Женовач последнее время испытывает особый интерес. “Самоубийца” Николая Эрдмана, “Мастер и Маргарита” по Михаилу Булгакову, “Река Потудань” по Андрею Платонову, “Москва – Петушки” по Венедикту Ерофееву, а на очереди – “Заговор чувств” по роману “Зависть” Юрия Олеши. Маленький человек и безразмерное государство, опыт расчеловечивания и попытка вернуться к себе истинному, железная логика абсурда и тоска по спонтанной, не предусмотренной планом человечности – темы этих спектаклей.

Театр начинается с вешалки, и “Старуха” – не исключение. В белом пространстве фойе Студии театрального искусства Сергей Пирняк и Нодар Сирадзе, попеременно влезая на табуреточку, как дети, читают стихи Хармса, настраивая на его стиль публику, как оркестранты – свои инструменты: это еще не музыка, но ее предчувствие, наполненное обрывками будущих тем.

А что до Старухи, подсказавшей герою точное время по часам без стрелок, а затем явившейся к нему в комнату, чтобы тут же помереть и сделать его жизнь абсолютно непереносимой, то она удесятеряется. “Основную” старуху играет Сергей Медведев, способный по-цирковому укомплектоваться в чемодан.

Перед нами проходит мини-парад из десятка перекособоченных старушенций. Они ковыляют по авансцене и с акробатической ловкостью опрокидываются через окно в жилище героя – тени пушкинской Графини и процентщицы Достоевского, тени петербурженок “из бывших”. Стоит ли говорить, что Дамочку, с которой у Героя завязался было, да не случился (как не случилось и все, что есть в жизни важного), роман, играют те же актрисы – точно они внучки-правнучки этих бывших, утративших графскую породу, но сохранивших живучесть. С водкой, надкусанным на ходу кирпичом черного хлеба и готовностью идти за первым встречным – лишь бы немного согреться на холодном ветру. Стоит ли говорить, что и герой (безымянный Он) умножен, и каждая его реплика умножена, отчего создается ощущение дурной бесконечности, когда реальность отражается, как в зеркале, – во сне, в бреду, в помутнении рассудка, в разговоре с товарищем по несчастью, в мыслях, в смерти. И ты уже не понимаешь, где зеркало, а где реальность.

Жаль, впрочем, что отражения эти так старательно копируются, и, придумав подобный ход с размножением героев, режиссер не затеял между копиями Его, Дамочки и Старухи какой-то отдельной театральной игры. Только двое из них образуют полюса – один, деятельный, кипучий, жаждущий работы по восемнадцать часов в сутки (Лев Коткин) рвется создать шедевр про чудотворца, который мог, да не сотворил ни единого чуда. Правда, дальше фразы “Чудотворец был высокого роста” у него дело не пошло – в убогой комнатушке, где воцарилась мерт-вая старуха и являет чудеса живучести, парализованный страхом и бессильной яростью, Он не может двинуться дальше. Другой Он (Никита Исаченков), к которому перешли некоторые реплики Сакердона Михайловича из повести Харм-са (в спектакле Сакердон – лишь одна из ипостасей героя), почти не пытается двигаться и действовать. И если первого возбуждает идея парадоксального будущего шедевра о чудотворце без чудес, то второй понимает, что никакой он не чудотворец, и именно поэтому чудес и не будет.

Именно этот мотив – немоты художника перед миром, где ты повязан чужой виной и страхом (хотите – страхом репрессий из тридцатых годов, так понятных сейчас, хотите – виной первородного греха), где груз этой вины рвет руки, как чемодан с утрамбованной в него беспокойной покойницей, где еда равна отраве, где точное время знает только мертвая старуха с часами вечности без стрелок – к финалу выкристаллизовывается из старательной череды повторов. И творит молитву, чтобы у Его замысла был смысл, который все-таки когда-нибудь можно будет постичь. Успеть постичь.

Источник: http://screenstage.ru/?p=13762&fbclid=IwAR2fSZiuu0RQnzTXLn_R5F8WcuqZxyTc-3HAssvsSHogxo3D69MEYw-XTa4