Спектакль «Записные книжки» в СТИ – трудный и для театра и для зрителя. Слушать интимные разговоры, пусть и произносимые за накрытым столом, это своеобразное вторжение в чужую жизнь (как и сами записные книжки А.П. – внутренняя лаборатория, совсем не предназначавшаяся для широкого чтения). Но все мы немножко любопытны до чужой жизни. Чайковский как-то признавался, что, гуляя по улице, не мог не удержаться заглянуть в освещённые окна. Одиночество, свойственное человеческим существам, настоятельно ищет отклика в других и не находя его, часто выливается в разговоры с самим собой или с соседями по застолью. Застольные разговоры всегда были рядом с русским человеком: и во времена А.П., и во времена более поздние. Вот только сегодня с ними – проблема. Застолья выродились и в основной своей массе превратились в попойки и в лучшем случае – «стоячки» (обозначение фуршетов) с последствиями, превращающими людей в некую субстанцию, от которой исходит лишь бессмысленное и тупое зло.

Объединить разрозненные фразы, написанные в связи с разными обстоятельствами, разнородные впечатления, зарисовки характеров, сделанные А.П. как рабочие записи, – в последовательный драматический сюжет – не менее трудная задача, может быть, более трудная, чем это представляется даже на первый взгляд.

За длинным столом, почти во всю ширину сцены, поставленным внутри большой веранды, но несколько тесноватой для собравшейся компании, отмечается юбилей артиста Тигрова (Алексей Вертков): со здравиц в честь юбиляра и начинается спектакль-разговор – о смысле бытия, о мужчинах и женщинах, о любви…

Невольно возникает ассоциация, которую театр, видимо, не предполагал: молодые актёры СТИ представляют в начале спектакля собрание провинциальных артистов, жизнь которых в основе своей – кочевая – из театра в театр, из города в город, и, кажется, обычная веранда вовсе не веранда, а повозка странствующих актёров. Помните, такая была в фильме детства – «Три толстяка».

В спектакле же, конечно, это дачная веранда, где мужчины и женщины разного возраста, разных профессий и разного опыта делятся друг с другом наболевшим. И в этих разговорах – притягательное напряжение, которое существует на сцене и в зрительном зале в течение всего действия.

Александр Боровский повесил на веранде занавеси, которые ничего не закрывают: «занавес» уже открыли сами актёры, и он распахнут до конца спектакля. В этих занавесях как в раме появится и очарует своим пением Актриса (Мириам Сехон), «спрячутся» молодые влюбленные Гимназист и Барышня (Александр Прошин и Мария Курденевич), а во втором акте занавеси начнутся колыхаться от ветра, как паруса, плавно покачнётся подвешенный к потолку светильник, и когда, кажется, веранда-повозка вот-вот тронется с места, она вдруг опустится в чрево сцены, и второй ярус её станет первым, и с него совсем молодым человеком будет произнесён монолог, который станет кульминацией спектакля.

Монолог – рассказ Чехова «Студент». Юноша в белой исподней рубахе – Игорь Лизенгевич, лежащий на голом деревянном полу, поднимется и вначале несколько неуверенно, как бы прислушиваясь к себе, а затем всё более взволнованно и страстно, расскажет свою историю. Исповедь и проповедь одновременно. Для современного обывателя почти неперевариваемое блюдо: исповедям сейчас не верят, а что значит проповедь для торгующих в храме? Ровным счетом ничего – духовная пустота не извлекает из себя даже маленькое эхо, а только брезгливую отрыжку. На московской кольцевой автодороге повесили большие щиты, с которых обращены к проезжающим три словосочетания: «Не убивай, не прелюбодействуй, не воруй». Эти воззвания к человеку перешагнули в третье тысячелетие и по-прежнему для большого количества людей, от нищих до правителей, остаются пустым звуком.

Молодой Чехов посетил в свое время каторжный Сахалин, поступок, который не могли понять даже близкие ему люди, написал «Остров Сахалин», где ужасы человеческого бытия вопиют к небу и где одна природа взывает к прекрасному в человеке своей красотой и чистотой. Каторжан на острове уже нет, как и айнов – коренных жителей, а сам остров интересует людей только как возможность извлечь ресурсы, убить как можно больше рыбы, животных и птиц, удивительные бухты завалены кучами мусора, речки перегорожены браконьерами и так далее и тому подобное – хамство и ничтожество, невежественные и агрессивные. Кажется, совсем тонкая нить, сдерживающая природу от гневного всеразрушающего землетрясения, – другие люди, пытающиеся удержать это хамство от безудержной и полной вакханалии, и первый среди них – Чехов, незримо присутствующий на острове. Может, только усилия этих других, их ежедневные проповеди, труд и молитвы держат нас на лицевой стороне этой жизни.

«А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.» (А.П.Чехов. «Студент»)

Мерлехлюндия, как и положено, в спектакле наполнена сменой настроений, от смеха и веселья до тоски и печали о лучшем и по лучшему: чеховские слова стали органичными и для мужчин – Холостяка, Доктора, Критика, Художника, Коллежского асессора, Мужа, Гимназиста, и для женщин – Дам – Беременной, Вумной, Дамы-драмы, Эмансипированной, Матери, Актрисы, Вдовы. Образы найдены точно, и к финалу для зрителя все персонажи – близкие и родные люди, которых давно знаешь и давно простил им все их слабости и грехи. Сергей Женовач и его актёры и соратники выбрали трудный путь, не только для сегодняшнего «космического» настоящего, – воззвать к человеческому в человеке. И делают они это без натужного пафоса, а в их мерлехлюндии есть и ноты самоиронии. И тихий, любящий голос Чехова звучит со сцены СТИ – голосами людей, прочитавших записные книжки А.П. как письма от близкого друга и переписавших эти тексты для всех тех, кому чеховские устремления к добру в мире и в человеке не кажутся ненужной деталью матрицы современной жизни. «Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждёт. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли. Но это будет лишь, когда мало-помалу, через длинный ряд тысячелетий, и луна, и светлый Сириус, и земля обратятся в пыль… А до тех пор ужас, ужас…» (А.П.Чехов. «Чайка»).

Кибитка-веранда – спасительный маленький островок – окружен в спектакле голыми чёрными кирпичными стенами сценической коробки, и герои, покидающие этот ковчег, уходят или убегают в тёмное ирреальное пространство, прорезаемое лишь всполохами живых лучей музыки и человеческих голосов. И стуком дождя…