“Захудалый род” – первая премьера “Студии театрального искусства” под управлением Сергея Женовача. Все прочие спектакли вышли ещё в пору, когда ученики Женовача были студентами Российской академии театрального искусства; эта – как бы настоящая, не студенческая, а взрослая работа.

“Захудалый род” – не просто и не только спектакль. На это указывают и косвенные причины: неоконченную повесть Лескова “женовачи”, как уже прозвали их в театральном мире, репетировали без малого год. Сперва, рассказывают, читали по очереди, не закрепляя за тем или другим того или другого героя, шаг за шагом приближаясь к чужому далёкому времени и нездешнему – не сегодняшнему, не суетному – его течению, словно угадывая себя в прошлом, среди княжон, княгинь и окружения дома Протозановых. В итоге премьеру сочли своего рода манифестом, этакой программой бытия: не вне времени, но – во многом – вопреки основному его течению, в том числе и течению театральному.

Вряд ли именно так замысливалась эта работа. Но вышло, что и спектакль, и само существование Студии театрального искусства стали редчайшим примером успешного продолжения идеи нового театра, театра, который мыслит себя – во всяком случае, пока – вне телевизионных растрат, вне светских хроник, короче говоря, вне мейнстрима.

Можно сказать даже так: “Современник”, который родился полвека назад, мыслился и создавался как выразитель интонаций и тем своего времени, и название его – самое верное, очень точное. Студия театрального искусства – принципиальные не-современники, всё их существование, пусть и краткое ещё, – вопреки тенденциям и трендам.

Спектакль идет почти четыре часа. И – никакой суеты, никакого сомнения насчёт того, что надо бы где-то поспешить, нагнать темп, взбодрить рассказ, неспешный у Лескова.

Жизнь течёт по своим, определённым законам, которые нельзя нарушить. Где нарушение – там и разрушение, о чём между прочим свидетельствует и история Протозановых, которую Лесков вывел на свет Божий как своего рода аргумент в эпоху решительного в России конца XIX века “первоначального” капитализма. Ароматы здоровой жизни, по мысли писателя, должны были противостоять бесцветности новых деловых – бесчеловечных – отношений.

Итак, перед глазами зрителей разворачивается семейная хроника князей Протозановых. И вроде бы негромкая история, но, по сути, она камнем, стеною встает на пути капиталистического переустройства. Такова была идея Лескова, повесть которого всей своей мыслью противостояла решительной поступи капитализма в России. Времена имеют свойство повторяться, так что нынешняя премьера вышла “по случаю”. Кстати. Острота ощущений, впрочем, рождается не от параллелей во времени – от ощущения далёкости и ценности проходящей на наших глазах жизни, чуть смазанной, как будто в вирированном киноизложении, такой, что надо напрячь зрение, чтобы рассмотреть дорогие детали далёкой, но бесконечно родной жизни. И это ещё одно принципиальное, концептуальное и существенное отличие спектакля Студии Сергея Женовача от ярких картинок ныне модного театрального фаст-фуда: нарочитая “невнятность” света, сумрак, в который погружена вся сцена, заставляет всё время предпринимать усилия, чтобы вглядываться и видеть лица и их выражение. А говорят тихо, как будто бы специально, нарочно, – затем, чтобы вслушивались. Жизнь вообще требует усилий, и, чтобы понять жизнь чужую, надо поступиться комфортом, оторваться от мягкой спинки театрального кресла, подать корпус вперёд и т. д.

Жизнь в семье Протозановых и, соответственно, в спектакле Женовача показана чрезвычайно подробно. Этакое плетение картин прошедшего. Плюс – расчётливые смены сцен шумных сценами тихими, почти шёпотными.

Упоминание про картины прошедшего – совсем не случайное, к слову. Декорация Александра Боровского представляет собой нечто вроде портретной галереи, напоминающей ту, что в Эрмитаже посвящена героям 1812 года. Только в этой, театральной, семейной, рамы разной формы и размера пусты, готовые принять в свои объятия того или другого героя. И герои распределяют рамы между собой по ходу повествования. Входя и выходя из “образа”, меняясь местами. И, поскольку речь о портретах, нет ничего ни странного, ни ужасного в возвращении на сцену тех, кто как будто давно уже умер или погиб на войне. Перед нами – рассказ об ушедшем. Рассказ от женского лица, от лица княжны Веры Дмитриевны (Анна Рудь), о бабушке, которую она помнит, и дедушке, которого не видела никогда. Разве что – на портретах, в такой примерно раме.

Вдобавок к едва освещённой сцене и в одежде главенствует чёрный цвет, а лица героев по большей части печальны. Радостные эмоции (впрочем, почти все эмоции) приглушены. Как будто бы портреты заговорили, не люди, а тени самих себя, выступающие, материализующиеся из прошлого и готовые – по крику петухов или иному какому зову – вновь раствориться в прошлом. Если не понадобятся, если – как выбегающий, вырывающийся из объятий смерти князь (Андрей Шибаршин), чтобы поддержать, укрепить супругу, чувствующий и там, за порогом, её любовь, её верность, – поймут, что более никому не нужны, что раздражают. Так чувствует чужеродность, раздражается материнским присмотром дочь (Татьяна Волкова), торопливо спешащая замуж.

К слову сказать, несмотря на все “попадания” в темы времени вообще и, в частности, в театральные дискуссии наших дней, в “Захудалом роде” все политические намеки тоже приглушены, спрятаны в подтекст, выведены за рамки рассказа. Надо специально просеивать и выискивать – про то, например, что “прибыльщики и компанейщики наносят урон русской знати”, или – вскоре – что “русская знать в россыпь приходит, потому что склейки нет”. Здесь смысл повествования – в нём самом, в определённой степени эта история сродни “Нашему городку” Уайлдера: та же смена поколений, непреложность законов бытия, плюс русская земля, война, зима и русский Бог. Русский Бог – это очень важно и для Женовача и, что очевидно, для восприимчивых к его мыслям учеников.

Впрочем, у уже отмеченной приглушённости, затенённости красок есть и оборотная сторона. В “Захудалом роде” почти нет сильных характеров. То есть даже сильные характеры сыграны сдержанно, “матово”.

Режиссёр Сергей Соловьев недавно рассказывал о своем методе “сдержанной эмоции” и между прочим заметил: чтобы её сдерживать, надо эту самую эмоцию иметь. Так вот с учениками Женовача вопрос о наличии либо отсутствии эмоции возникает на каждом шагу. Блеклость, акварельность повествования здесь приняты как стиль, как манера изложения. Но вдруг ловишь себя на сомнении: эта акварельность, этот размытый колорит, “смятые” индивидуальности, сдержанность чувств – только стиль или же сильнее, ярче актёры сыграть не сумеют и лишь демонстрируют на сцене потолок своих актёрских возможностей?

Страсти нет, а Лесков всегда обращал внимание на страсть, уважал натуры страстные. Таковы в его “Захудалом роде” и бабушка, княгиня Варвара Никаноровна, и Червев, озабоченный – вослед Сперанскому – всеобщим народным благом.

По спектаклю можно понять, что Мефодий Мироныч Червев в исполнении Сергея Аброскина – alter ego самого Женовача (точь-в-точь как прежде таким выразителем режиссёрской мысли и чувства в его спектаклях представал Сергей Тарамаев). Странный голос, тише тихого, едва слышимый, высокий, как голос церковного певчего, притягательный взгляд; манера ходить и держаться – как у Женовача, фигура чуть сгорбленная, немного юродивая… Не святой, но юродивый, у которых на Руси испокон веку был едва ли не наивысший “чин” святости. Как, чем именно так потрясает он княгиню? Одним ли письмом – не понять. После общения с ним Варвара Никаноровна говорит: “Я никогда не думала, что я сама – не христианка… Вы меня смирили!.. Привычки жизни держат в оковах моё христианство”.

К этому перевороту в спектакле подступа нет. Впрочем, эта проблема досталась театру в наследство от литературного источника.

Род приходит – род уходит, земля же пребывает вовеки.

Эту – главную – мысль Лескова Женовач и его актёры доносят вполне.