Весомую часть полувековой жизни Венедикту Ерофееву, как и Веничке “Москвы-Петушков”, выпало провести не с теми, кого был достоин. Сомнительные застолья и случайные собутыльники заставляли, храня нетрезвую верность себе подлинному, тускнеть и корчиться, страдать и терпеть, подталкивали к финалу, куда он и сам, кажется, подсознательно рвался. Как-то раз Ерофеев, указав на сочиненный Ольгой Седаковой лимерик, стал настаивать, что это про него:

Однажды в гостях у Бодлера
Наклюкались три офицера.
Друг другу в затылки
Кидали бутылки, Но все попадали в Бодлера.

“И в самом деле, все глупости и пошлости, которыми обменивались посетители, попадали в Веничку”, – пишет Седакова о “вальпургиевых гостях” литератора, жившего жизнь “перед концом”.

Одарив свои “Петушки” жанром поэмы в прозе, как у “Мертвых душ”, Ерофеев раскланялся с Гоголем и продолжил путешествие Радищева, раздумчиво двигавшегося из ПЕТербурга в Москву, гораздо более мазохистским маршрутом – из Москвы в ПЕТушки. В сторону 101-го километра, на вполне приставшем советской эпохе виде транспорта – электричке, в окружении совсем по-иному мертвых душ.

Не стоило бы и браться за постановку “Москвы-Петушков”, не имея исполнителя на роль Венички. В труппе “Студии театрального искусства” Сергея Женовача поиском такого актера не затруднишься – сразу приходит в голову имя тридцатилетнего Алексея Верткова, с его внешней сдержанностью, сильным рациональным началом и несомненной профессиональной оснащенностью, умением без сантиментов доносить до зрителя любые сокрытые порывы, не только сковывающий душу лед, но и внутренний пламень. Его амплуа, вероятно, можно определить так: циник с израненным нутром, на любом рандеву лишний человек, даже наедине с самим собой. С видом конферансье, у которого только Бог знает, что творится в душе, Веничка Верткова выходит по центральному проходу зрительного зала в костюме, белой рубашке, при бабочке, с чемоданом, гуртом беря всех нас в попутчики. Останавливается под низко нависшей над залом люстрой, созданной по эскизу Давида Боровского к неосуществленной постановке Юрия Любимова “Страсти по Венедикту Ерофееву” (1997), введенной в спектакль Сергея Женовача художником Александром Боровским. Многоярусная люстра поблескивает чудными подвесками – водочной тарой разной емкости. Тут и поллитровки, и четвертинки, и стограммовые “мерзавчики”. Веничка принимается доверительно философствовать о тяжести люстры, могущей вот прямо сейчас сорваться и упасть кому-нибудь на голову, смакует перед публикой эту “тяжелую мысль”. В конце концов, люстра, действительно, затрепещет, но без жертв отъедет вбок, к краю зрительного зала (куда-то на запасной путь), а на сцене за алым бархатным занавесом обнаружится ее двойник – гордость привокзального буфета. Регулярно погромыхивая и помигивая, люстры обозначают очередной проносящийся мимо поезд. Два этих символических светильника будут сопровождать Веню вплоть до развязки у кирпичных стен Кремля, обнаруживающихся за буфетной при-сборенной шторой, – когда вонзится в горло предательское шило и глум-ливо расплывется перед глазами кровавая буква “Ю”.

Антуража заплеванной электрички с ее попорченными лавками и прокуренными тамбурами не будет, как и громкоголосых разномастных пассажиров, перемещающихся по железной дороге от Курского вокзала в направлении Владимира. В веничкином духовном пространстве, по Женовачу, все встреченные забулдыги одеты с иголочки – в костюмах, шляпах и галстуках и едва ли не утонченны. Бескрайнее одиночество героя в таком окружении, впрочем, ничуть не слабее. Несмотря на то, что в спектакле, помимо Верткова, заняты еще полтора десятка человек (в их числе выразительные Мария Курденевич – Девушка-баллада, Анна Рудь – Женщина сложной судьбы, Сергей Качанов – Дедушка Митрич, Игорь Лизенгевич – Декабрист), по сути своей “Москва-Петушки” – высочайшего уровня моноспектакль, ибо поэма, при всех ее ответвлениях, все-таки пронзительно монологична. Вертков с безукоризненным лиризмом доносит до нас эту изощренную ерофеевскую “канитель из слов” (выражение режиссера), изобилующую алкогольной и религиозной лексикой.

Сергей Женовач совершенно сознательно жертвует в своей постановке экзотикой пьянства и виртуозным ерофеевским стебом: не вычеркивая впрямую из текста инсценировки легендарные рецепты фантастических коктейлей, ощутимо приглушает их ерническое звучание, как сокращает и притушивает матерные слои текста, переподчиняет их другим задачам. В итоге тема одиночества вырастает в спектакле “Москва-Петушки” до внесоциального экзистенциального трагизма.