В Москве появилась новая театральная труппа

Скромнейший Сергей Женовач оказался главным театральным ньюсмейкером года: его выпускной курс ГИТИСа, на спектакли которого весной ходила вся Москва, стал самостоятельной студией. В успехе этом, как и во всем, что делает Женовач, есть загадка. Вот визитная карточка нового театра – “Мальчики” Достоевского. Девять глав из “Братьев Карамазовых”, рассказывающих, как одиннадцатилетние подростки проходят путь от ненависти к любви: сначала бросают в Илюшу Снегирева камни, насмехаются над ним, потом привязываются к нему, больному чахоткой, хоронят его и дают друг другу клятву не забывать пережитого никогда. Все это выспренно-сентиментальным стилем, который сегодня годится разве что для пародии. Постановка аскетична, если не бедна: минимум реквизита, школьная форма у ребят, черный сюртук у Алеши Карамазова. Со сцены никто не уходит: незанятые в эпизоде актеры наблюдают за происходящим со стороны, словно участвуют в диспуте. В финале все, и живые и мертвые, шеренгой идут прямо на зрителя и снова говорят, говорят – а зал чуть ли не в голос плачет и устраивает такую овацию, что комок в горле. Или надо было захлебнуться в море пошлости на сцене и экране, чтобы испытать шок от Достоевского? Или юные актеры так играют, что слово звучит, как в первый раз? А вот у исполнителя роли дворовой собаки Перезвона вовсе нет слов, но именно у него ключевая сцена: когда Илюша умирает, Перезвон носится от одного мальчика к другому и страшно кричит. Накал чувств в этой постановке такой, что если бы весть о смерти режиссер доверил людям, они бы, наверное, сами умерли от горя.

Женовач уже, кажется, в четвертый раз входит в одну и ту же реку: его театрами были и студия “Человек”, и студия Фоменко, и Театр на Малой Бронной, где он семь лет удивлял столицу необычными постановками о вечном. Конечно, он педагог от Бога, его обожают актеры, но при этом есть в нем какая-то почти детская наивность, которая только и позволяет снова пускаться в это безумное предприятие – начинать новое театральное дело. О том, как это происходит, режиссер рассказал корреспонденту “МН”.

– Когда вы поняли, что курс становится театром?

– Театры не могут возникать по чьей-то воле, они рождаются изнутри. Сегодня это происходит реже, чем вчера, потому что время очень изменилось, и существовать по творческим законам невероятно трудно. Что было главной движущей пружиной в нашем случае? Энергия и творческий напор самих ребят. Для них главным оказалось желание быть вместе. Может быть, потому, что в команде они интереснее. Я их всех очень люблю и вижу, что каждому многое от природы дано – хочется помочь этому развиться. Последний год мы играли по девятнадцать спектаклей в месяц, и неожиданно с нами захотели работать самые разные люди: сценографы с курсов Бархина и Шейнциса, театроведы, осветители, даже менеджеры. Появился свой зритель – у нас ведь не самые веселые спектакли, а люди пошли, привели знакомых, оказалось, что мы нужны – вот это самое дорогое. Актерами заинтересовались режиссеры, директора театров, люди из кино. Ребят же их собственные судьбы интересовали гораздо меньше, чем судьба курса, а это редко бывает. Тем не менее я тянул до последнего – слишком хорошо знаю, что такое бездомное театральное существование. Потом попытался повторить путь, который проходил, когда ушел из Театра на Малой Бронной, – пошел по высоким кабинетам, что-то объяснял, просил, все сочувствовали, но помочь не могли. И тут нашлись люди, которые захотели помочь финансово. Появилась надежда на свое помещение.

– Как вы собираетесь уберечь студийцев от соблазнов сниматься в рекламе, телесериалах – все ведь хотят денег и популярности?

– Во-первых, чем больше оберегаешь, тем сильнее эти соблазны привлекают. Во-вторых, я верю в ребят и не боюсь, что кто-то куда-то уйдет, а если он и уйдет, то это его судьба. Нельзя ни за что цепляться.

– Но я помню ваши слова о том, что невозможно актеру Сергею Тарамаеву играть Мышкина в трилогии по “Идиоту” Достоевского и рекламировать сыр.

– Тогда было другое время. А Сережа Тарамаев совершил настоящий актерский подвиг: он год прожил с этим романом. Сегодня я бы сказал, что и чай, и сыр, и даже мыло можно рекламировать, но – талантливо. Пусть снимаются в кино, работают с другими режиссерами. Развитие и самообучение – единственный путь не разочароваться в профессии. И когда их приглашают сниматься Звягинцев, Рогожкин, Учитель – замечательно, потому что с этими людьми им будет интересно. Тогда и репертуар можно спланировать так, чтобы они успели как можно больше. Кроме того, нашего актера увидят зрители – увидят то, чему он научился у нас.

– То есть героиня телевизионного “мыла” может выйти на сцену и хорошо сыграть, скажем, Бланш Дюбуа из “Трамвая “Желание”? По-моему, это в принципе невозможно.

– Я так не думаю. Это стереотип мышления театральных людей: раз человек рекламирует пиво “Толстяк”, он не может играть Лариосика в “Белой гвардии”. А как же Александр Семчев – исполнитель этой роли в мхатовском спектакле? Та же критика его хвалила за эту роль. Он замечательно играет и в рекламе: попробуйте за двадцать секунд сказать о том, что тебя не было, потому что ты пил пиво, так, чтобы тебя полюбила вся страна. А как Александра Львовича любят, я видел во время гастролей. Плохо, когда актер идет в сериал с одной целью: заработать. А честный талантливый труд всегда на пользу. Не надо ни о чем жалеть. Что бы мы ни испытывали, когда уходили из Театра на Малой Бронной, те годы были, возможно, самыми счастливыми в моей жизни, потому что мы сделали много таких спектаклей, какие сейчас я бы не смог поставить. Это “Идиот”, шедший одиннадцать часов, – еще до додинских “Бесов” и “Орестеи” Штайна, два вечера “Братьев Карамазовых”. Другое дело, что нас пригласили тогда на Бронную в надежде, что что-то вокруг нас будет организовываться, а когда именно это и произошло, выяснилось, что наш театр не нужен. Театр на Бронной пошел по своему пути, и дай ему Бог.

В театре вообще не бывает правых и виноватых. Либо он развивается, дышит – либо умирает. И никакими постановлениями и финансовыми вливаниями его не воскресишь. Надо не унывать, а, например, взять паузу. Набрать воздуха и подождать. Если есть силы, идеи – можно начинать все сначала, продолжать трудиться и жить.

– Почему в качестве своей “Чайки” студия выбрала “Мальчиков” Достоевского?

– Многое зависело от набора – это был очень молодой курс, живой, непосредственный. Хотелось, чтобы постановка была не только школой профессии, но и школой жизни. Мы целый год работали над отрывками из разных произведений Достоевского, причем в отрывке надо было показать понимание вещи в целом – для будущих режиссеров это важно. Достоевский мне необычайно близок, он для меня – театр мысли, мучительный, совестливый, но прежде всего размышляющий. И в этих огромных слоях прозы важно его мысль не утерять. В “Братьях Карамазовых” любая линия может стать пьесой: история Алеши, судьба Смердякова, отношения Ивана и черта. Я хотел поставить спектакль “Исповедь горячего сердца” – о Мите Карамазове, эта работа планировалась в МХТ, но то артист на главную роль не мог репетировать, то я оказался занят студией. Почему Достоевский? Потому, что он воспитывает личность. По той же причине мы сейчас репетируем в студии неоконченный роман Лескова “Захудалый род”, у которого трагическая и мистическая судьба.

– История театра неопровержимо свидетельствует: новый театр – это всегда новая драматургия. Вы же принципиально ставите только классику.

– Это не принцип. Просто то, что сейчас возникает, – это, к сожалению, поток литературы, а не драматургия. Идет как бы искусственное оплодотворение драматургической мысли, а на самом деле мысли этой нет. Новые авторы не мыслят сценическими образами, у них вообще нет своего сценического мышления, своей интонации. Есть театр Чехова, Беккета, Пиранделло – их не спутаешь. Сейчас авторы похожи друг на друга и пишут не пьесы, не диалоги – текст. Они талантливые, любопытные, но за ними нет природы лицедейства. Мне кажется, нужно, чтобы появились люди с новой идеей сценического стиля – как была она у Розова, Арбузова, Вампилова, Петрушевской. Не хочу никого обижать, но у меня складывается впечатление, что сегодня молодым драматургам все равно что писать: пьесы, прозу или стихи. Можно поменять в пьесе название, можно реплики из одного произведения переместить в другое – ничего не изменится. Все какое-то однородное, лишенное индивидуальности. Нет тайны, загадки. Вы не сможете назвать мне пьесу, которая что-то важное поменяла в нашей жизни за последние годы. Так давайте поймем, переживем по-настоящему то великое, что уже было написано. Вот у Лескова есть замечательная мысль, мы сейчас стараемся с ребятами хотя бы приблизиться к ней: важно в счастье не обольщаться, а в несчастье, в тяжелые моменты жизни – быть счастливым.