– Мария, почему вы поменяли психологический факультет (и будущую работу с особыми детьми) на театральный вуз? Что вам пригодилось в театре из недолгого знакомства с психологией, а что, может быть, хотелось бы забыть?

–  На момент поступления мне казалось, что ближе всего для меня психология. Я понимала про себя, что точно – не технарь, а дальше начинались сомнения. И тут в нашей школе появилась психолог (тогда это было еще в новинку), и я почувствовала, что мне с ней хорошо –  она разговаривала с нами о самом важном, мы были для нее не просто учениками, а в первую очередь личностями. Ну а мысли про театр приходили мне всегда. В школе у нас была студия, но я как-то все время не попадала на прослушивание. Зато на выпускном вечере (мы оттолкнулись от шекспировской фразы «Семь действий в пьесе той» и сделали семь сценок про учителей) уж я расстаралась. «А Маша ведь артистка!» – сказала учительница моим родителям. И когда уже поступила на факультет психологии я увидела роковое объявление о наборе в театральную студию при театре «Манекен» (позже узнала, что основатель театра звал когда-то туда моего хорошо поющего папу) – и процесс меня захватил… Объявила родителям, что буду поступать в театральный вуз. Они мудро согласились с условием, что сдам сессию. Но когда я услышала по телефону по-настоящему радостный голос мамы, узнавшей, что я прохожу, поняла, что родители по-настоящему за меня.

Но сказать, что психологию совсем забросила, тоже не могу. В какой-то момент она меня догнала, эта наука сейчас стремительно развивается. Люблю читать современные книги по психологии. И даже подумываю о том, как соединить это занятие с театром. Меня стала интересовать тема депрессии, я встречалась в жизни с этим явлением и теперь – пока не знаю как – хочу рассказать о нем средствами театра. Мы так старательно выталкиваем эту проблему из нашей жизни, закрывая на нее глаза.   Не думаю, что это возможно в нашем театре, у нас все-таки особое пространство.

– …в котором есть не только большая, но и Малая сцена…

-Да, про меня уже шутили, что Шашлова – королева Малой сцены. Я очень люблю  спектакли в этом пространстве, но иногда там очень тяжело. Процентов на девяносто зависит от того, кто сегодня в Зале и какое у него отношение к истории, к нашей  работе. Хотя, наверное, уже собаку съела. В «Кире Георгиевне» у меня есть несколько кусков, с помощью которых можно побороться за особо строгого зрителя. Например, когда Кира рассказывает, как, встретив с Вадимом старую Каганшу, «начала мило улыбаться, чтобы как-то задобрить ее» (говорю я, усиленно «мило улыбаясь» прямо в глаза хмурой зрительницы преклонных лет). Хотя и Зрителей могу понять, которых Сергей Васильевич с Александром Давидовичем не пожалели, посадив в метре от актеров. Возможно, я бы на их месте тоже закрывалась. У меня был случай – смотрела «Соню» Херманиса, и меня накрыли такие слезы, что не знала, куда деваться. На «Кире Георгиевне» стараюсь найти людей, с которыми буду в диалоге. Как-то на фразу «ну вы же знаете скульптора Антокольского» какая-то девушка так радостно закивала, что у нас сразу установился контакт. А бывает, видят сразу, что у меня под простыней лежит человек, и начинают бурно реагировать – приходится осаживать: ну, подождите, мол. Я же не могу сделать вид, что я их не слышу. Но я люблю и меня очень вдохновляет, когда реагируют на текст. Например, когда на словах «Люба утопилась» в «Реке Потудани» я слышу нервное «Ах!», это значит, что человек искренне подключился к истории.

– В СТИ «застольным периодом» в работе над спектаклем порой становится поездка в места, связанные с автором. Расскажите, как это происходит?

– Маршрут продумывает Сергей Васильевич и наш литературный отдел. Иногда мы спонтанно наталкиваемся на что-то неожиданное – например, кафе «Леди Макбет Мценского уезда» в Орловской области. Но больше заряжаешься подлинностью обстановки: вот лесковский кабинет – портьеры, иконы, портреты, фотографии. Еще очень важен человек, который показывает нам эти места. В Таганроге у нас была замечательная экскурсовод по Чехову – Елизавета Шапочка, ее все запомнили. Такие экскурсоводы- подвижники точно сами становятся немного Чеховым, Платоновым… К сожалению, при работе над «Кирой Георгиевной» не смогли поехать в Киев, хотя были там раньше. Очень люблю этот город, до сих пор не могу поверить в то, что происходит между нашими странами. У меня есть подруга, живущая сейчас в Берлине, – я снялась у нее в документальном фильме, где три девушки, из Москвы, Киева и Минска, рассказывают, как относятся к происходящему.

– У вашей Варвары Никаноровны из «Захудалого рода» есть какие-то прототипы? Или это некий идеальный образ?

– Я сначала всегда влюбляюсь в свою героиню, оправдываю и понимаю ее. Но такая ли уж она идеальная? Она дочку десять лет не видела. Десять лет! Я понимаю, что у нее куча дел была в губернии, что она заложница своего сильного характера, но – десять лет! В итоге я нахожу конкретные черты, которые заземляют этот идеальный образ. Ищу где он человек. Варвара Никаноровна – заложница еще и своих идей, у меня и самой были такие замашки, но люди-то вокруг разные, они могут не обладают той же силой, а она требует такой же отдачи от других. Наверное, только такие, как Варвара Никаноровна, могут что-то организовать,  создать (но приходится чем-то жертвовать).  У нее и много несовершенств. Сейчас мы восстанавливаем спектакль, который родился 15 лет назад, и мне даже интересно, что же я играла раньше, что могла понимать? Ведь мне было 24 года, когда наш «Захудалый род» начинался, и, хотя я всегда чувствовала себя старше своих лет (да и театральная школа учит, как присваивать себе тот опыт, который ты никогда не проживала), многие вещи я явно делала интуитивно, опираясь на Сергей Васильевича. С нетерпением жду когда восстановим спектакль.  «Ах, дочь моя, дочь», – восклицала Варвара Никаноровна. Теперь у меня самой есть дочь, и я смотрю на свою героиню другими глазами.

– А вы не ведете дневники ролей?

– По старинке пишу в тетрадочку текст от руки и вклеиваю всякие вдохновляющие меня фразы, вырезки, портреты. Кстати, в работе над «Захудалым родом» меня вдохновляла Екатерина II, которая просвещала страну. Могу записать что-то важное о роли в течении сезона. Многие открытия  о спектакле приходят уже после премьеры.

– У вас был театральный опыт работы на стороне. Какие впечатления остались?

– Я очень жалею, что «Русский романс» в постановке Дмитрия Волкострелова больше не идет – для меня он стал и испытанием, и радостью. Спектакль был предельно простой, и я не понимала, почему многие зрители недоумевали. Мне очень близко было димино высказывание про то, что русский романс – не оперное бельканто в красивых платьях, а срывающийся голос, маленькая драма ранимой девушки, спектакль в миниатюре. У меня была возможность посмотреть «Русский романс» – он так задуман, что каждый раз кого-то не было на сцене. Я видела, как у девчонок жилка на шее бьется или слеза набегает, каждая секунда живая и наполненная. Очень откровенная работа. Участницы не были профессиональными певицами (хотя за жизнь спектакля благодаря работе с педагогом мой вокал достиг «невиданных высот»). Конечно, Дима другой режиссер, хотя… это техника у него другая, а понимание, зачем люди занимаются искусством, то же самое.

– Есть ли у вас табу в профессии: нельзя потому что нельзя?

– Пожалуй, на бессмыслицу есть жесткое табу. На глупую провокацию без внутреннего замысла. В нашей профессии все может быть уместно – и обнаженное тело, и ненормативная лексика, какие-то физиологичные действия. Но только если это оправдано, а не потому что увидели у кого-то, выдрали из художественного контекста и решили – опа, а мы сейчас так же сделаем.

– Кого вам понятнее играть: праведницу (Варвара Никаноровна) или грешницу (Грушенька, например)?

– Точек соприкосновения у меня больше с Грушенькой, а играть проще Варвару Никаноровну: она – цельная натура, а гораздо сложнее играть противоречия, как у Грушеньки или Киры Георгиевны, которая буквально посвящает публику в интимную сферу своей жизни. «Брат Иван Федорович» – самый загадочный для меня спектакль, настраиваться на него начинаю задолго.  Казалось бы, такая роль – мечта любой актрисы, но Сергей Васильевич как-бы вырвал персонажей из истории в самый переломный момент, в ночь перед Судом. В студенчестве мне казалось, что надо только дойти до премьеры, а дальше все будет ясно – что играть и как. А с годами понимаешь: чем дальше, тем парадоксальнее все становится. И все меньше ответов находишь на свои вопросы.