Мария Шашлова играет во всех спектаклях “Студии театрального искусства” под руководством Сергея Женовача, кроме двух – “Игроки” и “Москва-Петушки”, занята в спектакле “Русский романс” Театра Наций, снимается в кино, а в декабре, в канун Рождества по григорианскому календарю, провела свой первый творческий вечер. В интервью актриса признается, что чувствует начало нового периода в жизни, и замечает: “Как-то это совпало с моим 33-летием…”

Так получилось, что на поэтическом квартирнике “Рождество: точка отсчета” все произведения, прочитанные Шашловой, оказались о любви: Бродский, Тэффи, Лорка, Берггольц, Лесков, Пушкин, Цветаева и Енгибаров “Девочке, которая умеет летать” – это особое, по просьбе мамы.

Две истории очень разной, но в обоих случаях настоящей любви Мария Шашлова и ее сценический партнер, однокурсник по ГИТИСу, Андрей Шибаршин воплощают в постановках первых лет жизни “СТИ” (спектакли сохраняются в репертуаре и сегодня).

В “Реке Потудань” по Андрею Платонову Люба выглядывает из-за вертикально установленных сценографом Александром Боровским досок: “Здравствуйте! Вы меня не помните?” – объемный, согревающий голос. А фигурка девушки такая тонкая, что теряется в шифоновом платьице. Впалые щеки, большие глаза, по-платоновски “глубоко запавшие от житейской нужды”. Но нужда не помешает Любе, прищурившись, стрелять счастливым взглядом. Марии Шашловой в этой роли удивительно удается улыбаться глазами – иногда до блеска от стоящих в них слез. Потому что внутри у Любы слишком много боли и радости, и все это сплетено.

Люба отворачивается от Никиты, чтобы скрыть неприлично счастливую, неудержимую улыбку нежности, и отколупывает щепочку от деревянного бруса, к которому прислонилась, – такую маленькую, что, может быть, нам это только кажется, а мышцы ее шеи подрагивают от волнения.

В пластике Шашловой очень важны руки: худенькие, с длинными тонкими пальцами и красивыми запястьями.

Когда после свадьбы распущенные русые волосы Любы будут спадать на ее плечи, когда она будет стоять в одной белой ночной сорочке с голыми ногами, а потом обернется в лоскутное одеяло, – это покажется эротикой, тем более откровенной, чем беззастенчивее Люба. Подобное ощущение возникает в некоторых мизансценах спектаклей Петра Фоменко. Это настоящее театральное чудо, всё “благопристойно”, никто не раздет, а влечение тел так явственно.

Герои Платонова телесны, и любовь их укоренена в материи жизни (но при этом совсем не животна), органична и тиха. Люба лечит Никиту своим теплом – здесь ее медицинские книги не нужны. Сильно трясущиеся руки Никиты обнимают ее как бы через воздух, почти без прикосновения, а Любе передается его болезненная лихорадочная дрожь.

У них между духом и телом – нутряная связь. От накала душевных терзаний Никита заболевает, потом душевная мука приведет его к мысли о смерти, от отчаяния духовной потери Люба тоже попытается умереть, заболеет, и наконец, выздоровеет от счастья, потому что Никита жив и вернулся. В Любе все определяется тем, что она женщина и она любит, значит, стремится к гармонии и созиданию.

Любовь девушки, глубинная, подлинная, распространяется на весь материальный мир вокруг. Люба жадно вгрызается в рассыпчатую рыхлую мякоть вареной картофелины и счастлива, когда не сразу, как ребенок или очень голодный человек, решившись на щедрость, с набитым ртом и улыбкой предлагает: “Угощайтесь!”. Она чувствует вес, плотность, упругость и вкус свежей буханки хлеба, полученной от Никиты, и, откусывая с жадностью зверька, любит ее, потому что хочет есть и потому что любит Никиту. Все просто. Она любит свежесколоченный шкаф – подарок тестя – модель собственного дома, уютный уголок только для двоих.

У спектакля бесхитростная, неизыс-канная природа лирики. Она здесь шершавая, как деревянные доски, в пространстве которых существуют герои. И в игре влюбленных в догонялки со стуком пяток Шашловой по полу изящества будет немного. В “Битве жизни” по Чарльзу Диккенсу Шашлова (Клеменси Ньюком) заразительнее всех жует зеленое яблоко – а здесь Люба и Никита с хрустом по очереди кусают сочную луковицу.

Если “Река Потудань” – это жизнь, едва ли не бьющая током, то “Захудалый род” (спектакль, которому будет десять лет, почти ровесник театра) – размеренная история минувшего, от которого остались только портреты в рамах и семейная хроника. И любовные отношения героев Марии Шашловой и Андрея Шибаршина здесь выстроены иначе.

Если в “Реке Потудань” любовь побеждает, отталкивает смерть, то здесь – принимает ее и преодолевает – так смиренно княгиня Протозанова примет смерть любимого мужа.

Когда Варвара и Лев целуют лица друг друга, быстро-быстро, отрывисто, – ощущение, что их отношения внетелесны. Кажется, дети у супругов появились от одной нежности.

В финале жизнь наносит княгине очередной удар. “В душе ее что-то хрустнуло и развалилось” – Варвара Никаноровна лихорадочно ходит по затемненному заднему плану, мелькая в просветах пустых портретных рам, и выкрикивает: “Я прожила жизнь дурно и нечестиво!”, “Меня барство испортило – я ему предалась и лучшее за ним проглядела”. Хотя, кажется, ее жизнь была образцовой, почти праведной. Но стоит пристальнее всмотреться в историю Варвары, и за искренним благочестием, неподдельным стремлением к лучшему для всех – проступят ее невольные грехи: ее поступки часто оказывались причиной несчастия людей. С мужеством трагической героини она смотрит в лицо всему дурному, что было ею совершено.

Так режиссер Сергей Женовач и актриса Мария Шашлова рассказывают историю о том, что “каждый пред Богом наг”, и каждому есть, что отмаливать на своей каторге, которая другим кажется незаслуженной, несправедливой (“потому что все за всех виноваты” – то, к чему приходит Митя Карамазов).

Героине Лескова контрастны две другие роли Шашловой: Полина Рассудина из повести “Три года” – совсем не чеховская “особа” – и Грушенька в спектакле “Брат Иван Федорович” по “Братьям Карамазовым” Ф.Достоевского. Это женщины с архетипом Лилит – в противоположность пусть трудносчастливым, но гармоничным семейным Евам. Они любят горячо, упоенно, всем нутром, вплотную приближаясь к черте самозабвения, но перед ней всегда останавливаясь. Их любовь обречена, потому что она болезненна, беспокойна, разрушительна; она не согревает, а обжигает. Им легко дойти от экстатического состояния до отчаяния, от хохота до слез, и наоборот.

В спектакле “Брат Иван Федорович” Грушенька произносит слова как будто на вдохе, с вопросительной интонацией, часто преодолевая нервический смех, почти захлебываясь. В ее поведении непросто отделить напускное от истинного. Она испытывает мучительную боль и одновременно разыгрывает ее перед Алешей, чтобы не открылась настоящая, спрятанная за деланными интонациями холодная пустота.

Для театра Сергея Женовача важна способность актера выносить на сцену сиюминутный мыслительный процесс героя – без имитации. И Шашловой это удается исключительно. На вопрос о школе, технике актриса дает ответ из четырех слов: “Концентрация, внимание, понимание, любовь”. В роли чеховской Рассудиной все это особенно необходимо.

От того, что Рассудина большую часть сценического времени оказывается лишь наблюдателем чужих судеб, а говорит и действует мало, кажется, что в жизни она лишняя; женщина, не найденная кем-то и не нашедшая чего-то. Как Маша из “Трех сестер”, она могла бы сказать: “Неудачная жизнь”. Лаптев (Алексей Вертков) собирается жениться на другой – Рассудина бросается к нему необузданным, кошачьим движением. Стоя на коленях, она обнимает ноги Лаптева, утыкается лицом в низ его живота. Ее порыв одинокий, безответный – и она вынуждена снова слушать, ждать. Огненный разврат в глазах, зрачки напряженно ходят вправо-влево, губы сладострастно приоткрыты. Но это роль в роли. Потом упавшим голосом она спросит: “Вы счастливы, по крайней мере?” А дальше сама душа, все ее естество рождает жест, который Рассудина не успевает осознать и пресечь: ее рука тянется к его щеке, и в этом движении готова излиться вся затаенная нежность женщины, спрятавшейся в грубость, как в броню. Но прикосновения не происходит, она титаническим усилием воли останавливает руку в полете.

В импрессионистском, многоречивом, исключительно аскетичном по внешнему действию и максимально “сочиненном” спектакле Сергея Женовача “Записные книжки” по А.Чехову Шашлова играет вдову. Дурачества подвыпившей философствующей компании не касаются этой женщины в черном. Она среди людей, но не с ними. Она реагирует на их поток сознания, но скорее формально, приподнимая брови и покачивая головой: просто в обществе так принято – делать вид, что слышишь. Кажется, героиня Шашловой – единственная, кто существует в спектакле, зная его финал, предчувствуя грандиозное, нетенденциозное духовное послание, которое прозвучит из уст Игоря Лизенгевича чеховским рассказом “Студент”.

В двух недавних ролях, сыгранных в “СТИ”, Шашлова демонстрирует умение тонко чувствовать форму. Если от Торопецкой в булгаковских “Записках покойника” что-то зависит (да, она – только функция, шестеренка театрально-производственной машины, но незаменимая), то в эрдмановском “Самоубийце” Маргарита Ивановна Пересветова – один из многих случайных винтиков грандиозного обезличенного механизма, который иллюстрирует собой принцип: “При социализме и человека не будет”, а будут “массы, массы и массы”.

Есть только один спектакль вне стен бывшей фабрики Алексеева (дом “Студии театрального искусства”), где занята – вряд ли можно сказать “играет” – Мария Шашлова. Это “Русский романс”, поставленный Дмитрием Волкостреловым на Малой сцене Театра Наций. Несмотря на обращение режиссера и художника Ксении Перетрухиной к слишком очевидным кодам сентиментализма в виде стволов берез, рояля и платьев Наташи Ростовой (во всем этом так хочется найти подвох, но не получается), актрисы исполняют романсы искренне и всерьез.

Актерская природа Марии Шашловой – где-то между Достоевским и Платоновым. Вместе с тем это актриса здорового мироощущения, цельная, волевая. Когда ее героиня расщеплена внутренним конфликтом, драматически расколота, – сквозь эти щели пробивается внутренняя сила исполнительницы, согревает и освещает собой образ, гармонизирует его. Но отчаяние, страстный поиск истины и надлом сильной женщины без истерик – никуда не уходят: Шашлова не выпрямляет конфликт, не снимает его. Ее героини знают, во что верят, даже если верят мало, верят сложно и богоборствуют, а какая вера без сомнения?

Оригинал: http://screenstage.ru/?p=3997