«Москва-Петушки» Сергея Женовача — спектакль, которого ждали долго. Больше года поэму Венедикта Ерофеева не то чтобы репетировали — осваивали, как осваивают новый язык. Интеллектуальная ирония, сдобренная матом и рецептами алкогольных коктейлей, все-таки далека от классики. Это не Достоевский, которому женовачи отдавали предпочтение. Но метафизики здесь не меньше.

Пьяненький Веничка мыслит антиномиями и парадоксами, как и положено «человеку из подполья». Его жалкая земная оболочка шатается по социальному дну, мучаясь приступами икоты и тошноты, а душа устремляется в метафизическую высь — и, не найдя там ничего, кроме вселенской тоски, тоже мучается. Отдалившись от всех, она предчувствует неизбежность и близость конца. «Это напоминает ночное сидение на вокзале, т. е. ты очнулся — тебе уже 33 года, задремал, снова очнулся — тебе 48, опять задремал — и уже не проснулся». Так в «Записных книжках» Ерофеев описал свое ощущение жизни и состояние Венички. Женовач (вслед за автором) называет это состояние «поэтическим окосением души». Щемящей лирики в нем столько же, сколько интеллектуального юродства.

Веничка, в роли которого Женовач не мыслил никого, кроме Алексея Верткова, – возникает незаметно. Идет по проходу и обращает внимание на «алкогольную люстру», вместо ламп у нее – бутылки разного калибра, пустые или недопитые: «Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно…» Эту внушительную конструкцию придумал еще Давид Боровский для спектакля «Страсти по Венедикту Ерофееву». На Таганке спектакль не случился, но идея осталась. И перешла по наследству Александру Боровскому, главному художнику СТИ. Парадная люстра идеально вписалась в антураж концертного зала с красным бархатным занавесом, как в советском ДК. Сам же Веничка поднимается на сцену как конферансье и с легким ерничеством рассказывает о «потемках» своей души. О чемоданчике с алкогольным набором. Об одиночестве. О молчании Бога. И, конечно, о Петушках, где ждет его «рыжая сука» с косой до попы и младенец, который знает букву Ю.

В спектакле Женовача нет ни электрички, ни бомжей. Но есть привокзальный ресторан, где «алкогольная люстра» нервно подрагивает и звенит, когда мимо летят поезда. Сюда Венечка заглядывает в поисках хереса, сюда же прибегают курчавые ангелы в белых комбинезонах и «мудаки» в серых тройках и гангстерских шляпах. Они усаживаются с Веней с один стол и выпивают. Не опрокидывают стаканы, а изящно их поднимают, причем к той самой люстре. В ее свете сам процесс «пития» приобретает другой смысл: становится «возвышенным» и «просветленным». Венечка и попутчики пьют и не пьянеют, как если бы в стаканах была не водка, а родниковая вода. Они рассуждают об анонимном алкоголике Гете, чирьях и выбитых зубах, а Венечка больше молчит. Диалога у него не получается. Только монологи: «мини-трактаты» и «мини-эссе». 56 страниц текста. И только на авансцене. Как и подобает интеллигенту, который все силы тратит на то, чтобы не выдать своего неблагополучия, он очень сдержан, но в то же время напряжен, натянут, как струна, которая вот-вот порвется: «Я остаюсь внизу и снизу плюю на вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницу — по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть пид…сом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой». Порой Венечка не стесняется в выражениях, но по ушам это не режет: матерится он в высшей степени интеллигентно и аккуратно. И точно так же обращается с женщиной.

«Девушка-баллада», рыжеволосая панночка (Мария Курденевич) выскакивает из люка, как из «отсека» преисподней, с банкой соленых огурцов. Полуобнаженная, она манит и отталкивает Веничку длинными ногами, гладит и бьет по щеке своей гибкой ступней: «Ерофеев, мудила ты грешный!» Веня много говорит и просит остаться с ним, она много смеется – и пропадет. После того, как за ней захлопнется люк, Веничка заткнется, держа во рту капающий рассолом огурец. Любовная сцена на матрасе – предмет особой гордости Сергея Женовача. Он вспоминает, что Петр Наумович Фоменко всегда шутил: «Вот буду я старым, никому не нужным, вы зовите меня только две сцены ставить: алкогольную и любовную». В спектакле «Москва-Петушки» есть и то и другое – и не физиологического, а поэтического «розлива». Процесс распития спиртных напитков – это не процесс опьянения, а состояние души. Это обостренное ощущение своей отдельности, изолированности от сограждан: «Все, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно постороннее», — говорит Веничка. Это и ощущение абсурдности всего, что с ним происходит, и предвидение личного апокалипсиса.

Путешествие из Москвы в Петушки – движение между жизнью и смертью, мытарства души, уже переступившей последнюю черту. Поэтому с первых минут Венечку Алексея Верткова выдает обреченный взгляд – взгляд человека, который уже не здесь. Чем больше он это прозревает, тем острее переживает свое публичное одиночество. Застолье, к которому присоединяются незнакомые, случайные люди, постепенно превращается в пир во время чумы. А стол, накрытый белой ресторанной скатертью, становится для Венички последней точкой опоры. Вокруг – недружелюбная пустота «зала ожидания», а позади – глухая кремлевская стена. Она обнажится в тот момент, когда на зал опустится кромешная тьма, а Веничка просто и легко скажет, что уже больше никогда не приходил в сознание.