Сергей Васильевич Женовач говорит о главном герое поэмы «Москва-Петушки»: «Вокруг все пьяны кроме Венички. Его хмель не берет! Он пребывает в состоянии «окосения души» и предпочитает молчать.» Но oppeople смогли встретиться с актёром Алексеем Вертковым, получившим в 2014 году «Золотую Маску» в номинации «лучшая мужская роль» за исполнение роли Венички и поговорили об учёбе на режиссёрском факультете, «своей кухне» и ответственности.

Ты до поступления в ГИТИС уже успел поработать в театре?
Да. Я из Новосибирска. Работал в театре Афанасьева (Новосибирский городской драматический театр под руководством Сергея Афанасьева. — Прим. ред.). Когда мы поступали в училище, у него была идея набрать курс для театра. И так вышло, что мы всё время были в театре, а педагоги у нас были артисты.

Мне было 19 лет, когда я закончил училище. Конечно, можно было остаться и работать, но хотелось ещё «потанцевать». Да и всё-таки Москва есть Москва, чего говорить. Я, конечно, совершенно был не в теме. Про Петра Наумовича Фоменко говорили, что у него курс в ГИТИСе. Приехал, а набирал Сергей Васильевич Женовач.

Сложно было?
Я вообще хотел уехать, было ощущение, что ничего не понимаю, Хотел всё бросить! Потом меня отговорил кто-то из друзей, и я остался. Во втором семестре на показе «Сказок» я «сидел на музыке» и включал-выключал свет. Я тогда вообще не понимал «чего» и «как».

В театре («СТИ») выходит одна-две премьеры в сезон, у тебя нет ощущения дефицита работы?
Да, в последние годы как-то так. Стараюсь восполнить этот дефицит в кино. Когда учились, конечно же, никаких возможностей совмещать не было, ты сам знаешь, как это — учиться на режиссёрском факультете. А потом, когда мы уже закончили, мне повезло: я попал к Андрею Звягинцеву в картину «Изгнание». Когда проходили пробы, он на двух листочках, где было две-три сцены, написал «Макс» и сказал: «Это вся твоя роль, но будет интересно». Спросил меня: «Согласен ли?» — и я ему — «Конечно, я ещё нигде не снимался». Классные были партнёры, классная атмосфера. Первый раз побывал в Европе.

А расскажи, как у тебя проходят пробы? Вот говорят: «Приходите, пообщаетесь с режиссёром»?
Были пробы с Костей Лавроненко. Такое у меня впечатление сложилось, что Звягинцев (он ведь сам актёр) не какие-то конкретные задачи даёт (хотя и это тоже было), а занимается тем, что налаживает контакт с тобой. Смотрит, с какой стороны тебе подсказать, чтобы тебе было проще, чтобы тебя увидеть. И это классно.

Он очень дотошный. Помню, на съёмках что-то долго не получалось. Всё снималось на плёнку, а это совсем другое отношение. Но бывало, что уже пятый, седьмой дубль, а ты понимаешь, что не получается. Потом тринадцатый, двадцать шестой дубль, а это плёнка, это большая команда, и ты сидишь, вчерашний студент, думаешь: «Господи! Наверное, это всё-таки не моё». Но это нормально, через это тоже надо пройти. Когда больше опыта, практики, то ты уже не ощущаешь себя таким беспомощным. Я это для себя называю, в хорошем смысле, «накапливать баллы». Понемножку, потихоньку, здесь меньше, там больше — всё равно всё идёт в твою копилку — и ты уже знаешь сам, как распределиться. Но не всегда сразу всё получается. Слава богу, мне и в театре, и в кино везёт как-то и с режиссёрами, и с ролями, и партнёрами. Уже четырнадцатый год с Женовачом и с ребятами.

А сейчас перед выходом на сцену волнуешься?
О! Когда выходишь на сцену, ещё как волнуешься, и чем старше становишься, тем больше ещё волнуешься. Но когда точно знаешь, что должен сделать, что от тебя вообще требуется, то волнение как-то само уходит. Вот мы играем спектакль «Москва—Петушки», и я выхожу отсюда (Разговор проходил в фойе театра «СТИ» — Прим. ред.), вот по этому лифту поднимаюсь и появляюсь из зала. И вот эти самые последние минуты перед выходом, когда помощник режиссёра тебя объявляет, они самые убийственные. Так «накатывает», что хочется вообще убежать и выпрыгнуть через окно. Такое волнение. А потом выходишь и это состояние уже перерабатываешь в нужное русло.

Как проходят репетиции с Сергеем Васильевичем?
Когда мы заканчивали, возникла идея остаться. Была идея и несколько спектаклей, которые мы играли и возили на фестивали профессиональных театров. И, конечно же, нам хотелось остаться вместе с Женовачом. И всё совпало. Закончилась учёба, мы должны были поехать на гастроли в Корею, и вот перед гастролями нас собрали и объявили, что начинается первый сезон, и мы едем уже в качестве студии! Это было очень круто. Так вот, Сергей Васильевич тогда сказал, что учёба не то что закончилась (мол, мы получили дипломы и стали профессионалами), а учёба только начинается. И вот, собственно, уже 10 лет эта учёба продолжается. Конечно, мы все изменились за эти 10 лет, и сейчас ребята, которые только второй год в театре работают, хоть разница и небольшая в возрасте, от нас отличаются. Конечно, ему нужно им больше времени уделить. И не то что мы всё умеем или больше знаем, нет, просто у нас больше «намотано ниток на этот клубок», а у них чуть меньше. Но это нормально, потом это выравнивается.

Ты можешь сформулировать, про что спектакль «Москва—Петушки»?
Я знаю, о чём я играю, и это что-то своё. Не обязательно надо находить что-то именно с твоей жизнью или с твоей судьбой аналогичное. Ты можешь подложить что угодно. Тему. Эту кухню вообще никто не должен знать. Ты даже сам не формулируешь. Сергей Васильевич всё очень конкретно разбирает. Как бы поле такое, такие столбы, на которые ты опираешься. Что-то получается, что-то нет, но ты знаешь каждый столбик, за который ты можешь зацепиться. Это уже работа режиссёра.

Тебе бы не хотелось самому заниматься режиссурой, ставить? У тебя нет своей точки зрения на какой-то материал?
Пока нет! Мне нравится играть. Конечно, это здорово — «свой взгляд», но это большая ответственность за людей. Я бы не взвалил на себя ответственность ставить спектакль или снимать кино.
Есть такое произведение Гроссмана «Жизнь и судьба», где профессор Штрум был поставлен перед выбором — подписать или не подписать бумагу. Когда оказываешься перед выбором поступиться своими принципами и не страдать или наоборот, как нужно поступить? У меня лично такого не было, и я даже не знаю с какой стороны про это размышлять. Я с этим просто не сталкивался. Моя позиция? Не знаю! Не формулируется! Не готов. Фотограф Олимпия Орлова Фотограф Олимпия Орлова В общем, ты стараешься избегать таких ситуаций? Я не избегаю, конечно же, это безусловно всех касается. У меня сын растёт. Я вспоминаю своё детство. Мне было шесть лет, бабушка работала в школе учительницей начальных классов, очень долго работала. И она уже была тогда на пенсии, и был вывод войск из Афганистана. Вот я почему-то запомнил картинку, её показывали по телику. Вот мост, и едут БТРы, танки, и что-то там говорят. И я помню, что бабуля сильно плакала. Мы сидели вместе, смотрели телевизор, и она плакала. Вот такой вспышкой осталась для меня война в Афганистане. У нас в школе, где я учился, где она работала, висела такая доска «герой, погибший на войне», и, конечно же, это касалось всех, пусть он и не из твоей семьи. Мой сын, наверное, «то, что сейчас происходит» запомнит так же. Дай бог, чтобы это скорее разрешилось, и он через лет 10-15 и не вспомнил об этом.

Есть ли материал, который ты хотел бы попробовать сыграть?
Периодически всё меняется от каких-то обстоятельств. Вот последние два года думаю о Каренине.

Если бы случилась сейчас фантастическая ситуация, и здесь в фойе оказался Толстой, то что бы ты у него спросил? Знаешь, у Толстого есть такая фраза: «Умрешь и всё узнаешь — или перестанешь спрашивать» («Война и мир», — Прим. ред.) Вот что бы я у него спросил: «Ну что, Лев Николаевич, узнали?»