Нас пускают в камерное пространство, по периметру которого стоят замотанные в пленку скульптуры, а на подставках – инструменты художника, радио, зеркало, цветы, яблоки… Актриса в изысканном шелковом халатике с баклажаново-золотым “дорогим” орнаментом возлежит на смятой постели, листая художественные журналы. Мария Шашлова – Кира Георгиевна. За секунду до начала спектакля у нее сдержанная вдохновенная улыбка, которую ни с чем не спутать – тихое счастье предвкушения игры.
Мы сидим по четырем сторонам игрового квадрата, условного, потому что актеры будут существовать и вне его – за спинами некоторых зрителей. В центре сценического пространства – одна большая кровать, место обитания Киры (вспоминается спектакль Сергея Женовача “Три года”, в котором героиня Марии Шашловой тоже почти не сходила с панцирной железной кровати).
Можно сказать, что хронотоп спектакля, его характер, художественная интенция – пауза, остановка, перекресток. Кажется, премьера “Студии театрального искусства” – отчасти плод жизнетворчества. Театру десять лет. Это рубеж, требующий осмысления. Я думаю, в первую очередь, для художественного руководителя театра Сергея Женовача, но и для Марии Шашловой – актрисы, которая, несмотря на то, что “СТИ” в целом следует давнему завету МХТ “сегодня – Гамлет, завтра – статист”, – все-таки может и должна быть названа ведущей.
В тексте Виктора Некрасова ставятся сущностные вопросы творчества. “Она прошлась по мастерской. Плохо, все плохо. <…> Ощущение было такое, будто она рассматривает что-то сделанное много-много лет назад, и не ею, а кем-то другим”, – слова о Кире. А Мария Шашлова несколько месяцев назад в интервью переосмысляла свои ранние работы, говорила о творческом переломе, который она ощущает, о своем переходе из стадии ученичества на этап более зрелого творчества, уже с багажом человеческого и артистического опыта. Другие слова Киры удивительно совпадают с личной позицией Марии Шашловой, ее душевной организацией и неизменной актерской сверхзадачей: “Настоящий художник должен уметь в жизни увидеть и впитать из нее все здоровое, светлое, радостное. <…> Потому-то великие мастера и стали великими, что умели в своем творчестве возвышаться над жизнью”. Когда они произносятся Шашловой, искренне и убежденно, – стирается грань между актрисой и ролью.
Для меня это спектакль о художнике в момент определения его отношений с искусством, в момент перепутья: кто я и зачем; не слишком ли высока плата; оправдана ли жертва. Большому режиссеру не избежать периода обострения этих экзистенциальных вопросов. Только у Женовача они ставятся на материале беспафосном, на истории драматических несуразностей, которые наполняют любую, в общем обыкновенную, человеческую жизнь. Язык повести прост, сюжет несложен, голоса тихи. Любовная линия – основа фабулы: ее даже приводить неловко, поскольку, сжавшись в два предложения, она выглядит чересчур мелодраматично.
Скульптор Кира, сорокалетняя женщина, у которой есть немолодой любящий муж Николай Иванович и молодой любовник-натурщик Юрочка, встречает первого мужа Вадима: с ним ее разлучил его арест в 37-м году – лет 20 назад. Они соединяются, оставляют свои семьи, уезжают, но у Николая Ивановича случается инфаркт, и Кира возвращается к нему. Вот и все. Но дело не в истории, или почти не в ней.
Кира говорит мужу, что едет отдыхать, на самом деле, уходя от него к Вадиму, – и во взгляде Шашловой со стоящими в глазах слезами – прощание, расстояние, сострадание. В другой сцене она будет смотреть на Вадима вглубь / вдаль / сквозь, вспоминая знаки их далекого молодого счастья, вроде киоска с сельтерской водой, у которого они простояли всю ночь.
Сергей Качанов, исполняя Николая Ивановича, вводит в спектакль линию смиренного одиночества, уже такую близкую актеру – хотя бы по “Реке Потудань” – первой постановке “СТИ” на Малой сцене, где играется и “Кира Георгиевна”. В связи с его образом в спектакле возникает щемящий вопрос: кто кому нужен? Николай Иванович в бежевой клетчатой пижаме, тактичный и добрый, многое понимает и пытается примирить противоречия. За упоенной стариковской говорливостью с Юрочкой он прячет душевный надлом. А Юрочка – Андрей Назимов тем сильнее мучается от своей вины и слабоволия, чем больше доброты и сердечности проявляет старик.
В спектаклях “СТИ” всегда поражает исключительная точность и полнота образов при видимом минимуме средств, чего достигает в своих работах Сергей Женовач с соавторами (художник – Александр Боровский, художник по свету – Дамир Исмагилов, музыкальное оформ-ление – Григорий Гоберник). А о скрупулезности, с которой режиссер работает с текстом и с актером, можно даже не упоминать – это неизменная черта театра Женовача. Удивительно, как без яркого света софитов, в тишине, без эффектной музыки – совершенно героически, но и с ноткой иронии (с бородой Хемингуэя), выглядит Дмитрий Липинский в роли Вадима, запрыгивая в обуви на постель Киры в белой рубашке навыпуск с аккуратно закатанными рукавами.
Точна и собранна Полина Пушкарук в небольшой сцене в роли Марии – жены Вадима, от которой он уходит. В паузе она взволнованно теребит воротник ярко-синего платья. Мария – воплощенная воля, выдержка, гордость. Но здесь сыграна и любовь. Героиня Пушкарук смахивает слезы, как бы не замечая их, как самое незначительное, будто они и не ее вовсе, а чужие.
Источник света в спектакле – за полупрозрачной дверью. Косым лучом он неярко ложится на кровать и делает выразительной любую фактуру. Он подчеркивает рельеф каждой складки смятых простынь. Золотом отливают волосы и борода Вадима. В финале же, когда Мария Шашлова стоит на кровати и смотрит вверх, над ней горит одна лампа. Потом ее тоненькая, почти не заметная под простыней фигура, сворачивается калачиком, и она в голос плачет. Но последний звук в спектакле – музыкальная шкатулка. Как примирительный легкий вздох.
Оригинал: http://screenstage.ru/?p=