Сергей Аброскин — один из основоположников «Студии театрального искусства». Увидеть его пса Перезвона из «Мальчиков» по Достоевскому, покорившего многих поклонников тогда еще гитисовского курса Женовача, сейчас уже нельзя, но есть еще десяток спектаклей разных лет. Гротескные, страшные, смешные, нелепые и несчастные, его герои всегда запоминаются. Главная роль в премьерном «Мандате» по пьесе Эрдмана — веха в биографии артиста: не впадая в крайности трогательности или шаржирования, Аброскин играет растерянного человека, ненавязчиво соединяющего прошлое с настоящим.
Что было самым сложным в работе над «Мандатом»?

Когда играешь маленькую роль, то за пять минут нужно сыграть всё, выразить весь объём и дойти
до какого-то потолка.
Главная роль, конечно, сложнее: в ней есть большая функциональность, которую ты должен
учитывать. Здесь надо себя сдерживать, не выдавать все эмоции. Нужно, чтобы зрителю было
интересно смотреть: что-то не так важно, а что-то важно, но нельзя перебирать, чтобы персонаж
развивался и в нём всегда оставалась загадка. Только в кульминационных моментах ты можешь
проявлять себя. Другая сложность для меня лично была в том, что здесь очень много диалогов – и
смыслово должно всё доходить. Нужно полностью подчиниться ансамблю, сценам, очень точно
доносить смысл: не рвать фразы на междометия, не «тащить одеяло на себя» и так далее.
К тому же есть особенность Эрдмана: нужно с головой погрузиться в проблему, которая «яйца
выеденного не стоит», абсурдные, смешные вещи. И не выключаться вообще никогда, чтобы
действие развивалось дальше в этой энергии абсурда. Это можно было попробовать делать и
поверхностно, но всё сразу не работает, смысл теряется. И самое сложное, что нужно сразу
завестись и погрузиться – легко сказать, а надо настроить какие-то внутренние ресурсы. А главное
– быть всем вместе, играть в одну игру со всеми партнёрами. Конечно, эта игра придумана
художниками, Сергеем Васильевичем Женовачом и Александром Давидовичем Боровским, а моя
вера в них непоколебима. И в процессе репетиций на их замечания часто мысленно отвечаешь: да
ладно, я думаю по-другому, – а когда выходишь на сцену, оказывается, что они тысячу раз правы,
заранее знают, что будет происходить. Хотя зал всегда разный, и, как ни странно, на этом
спектакле реакция всегда разная. Я для себя так изнутри понимаю: как сыграешь, как поведёшь за
собой, так и пойдёт.

В 2015 году в СТИ вышел «Самоубийца», в котором вы тоже участвуете. После новой работы
ваше представление об Эрдмане поменялось?

Кардинально поменялось! Я только сейчас понимаю, какую, оказывается, проделал работу Слава
Евлантьев, который играет Подсекальникова. Как преподносится текст, как всё поставлено в
«Самоубийце»… Там у меня небольшая роль отца Елпидия, мы репетировали много, но давно, и я
тогда так не ощущал Эрдмана или не всматривался в него. Только сейчас я понял, что это за автор:
от произношения до мировоззрения и больших смыслов. Хотя отец Елпидий после «Мандата»
вряд ли поменялся.

А какую работу «проделывали» вы сами, создавая своего Гулячкина?

«Мандат» – пьеса репризная, а репризу нужно подавать чуть-чуть «с холодным носом», не
включаться эмоционально. То есть ты внутри переживаешь, а внешне ведёшь действие, но не
«эмоционалишь», иначе автор не будет услышан. А текст Эрдмана очень созвучен времени, и многое само срабатывает на зрительское восприятие: что ни слово, всё попадает, как анекдот или поговорка. Например, «коммунисты Россию спасти не позволят» – можно про любое время сказать, что Россию спасти не позволит власть. «В этом ящике всё, что в России от России осталось. — Значит, не очень тяжёлый»: и через сто лет так будет.
Поколения меняются, а проблемы у всех одни и те же. И в начале, когда читали, мы понимали весь юмор, а потом зарепетировались, думали уже о другом, и когда пришёл зритель, было удивление, что смеются. Хотя я до сих пор не понимаю, что смешного в реплике «Держите меня, мамаша, иначе я сейчас всю Россию переарестую».
Чтобы Гулячкину быть счастливым, ему нужно обманывать. Это его единственный путь к
реализации. И в этом Эрдман перекликается с Гоголем, Гулячкин как Хлестаков во вранье. Эраст
Гарин или Мейерхольд писали ещё, что этот персонаж похож на Бальзаминова. Мы так
обговаривали, что Гулячкин до последнего не хочет быть коммунистом. Считает это недостойным
делом – и не идёт «поступать в партию», чтобы не оскверняться. Но так как он маленький человек,
неудачник и лузер, его захлёстывает волна власти: никому не нужный, он чувствует превосходство
над всеми. Поверил в это и абсолютно уверен, что может вершить судьбы. Его нереализованность
наложилась на постоянные унижения, и он превратился в диктатора, монстра. Как, кстати, со
многими ужасными людьми и происходило, если верить историкам.
Здесь очень много персонажей, но они как бы заодно: все хотят лавировать, быть не тем, кем
являются. Обмануть всех и угодить всем. Простые люди решили поиграть с законами, которые им
не близки и не интересны, и заигрались. Но по финалу получается, что никакой хорошей жизни ни
у одного из них не будет. И мне нравится наше решение с картинной галереей: героям интересна
культура, они не политики. Как многие, выброшены на берег. Это, как мне кажется, здесь одна из
главных мыслей: по-честному – вы никому не нужны. Все ваши страдания касаются только вас. Но
показывать, что они «ненастоящие», нельзя, нужно быть в действии, в их проблемах.

Быть с одними людьми вместе всю жизнь – это в каком-то смысле «вечное детство»?

Да, что-то такое есть. Но, может быть, это диктует профессия – она всё-таки дурашливая,
несерьёзная. Какая-то радость и необязательность в хорошем смысле. Преодолевать такую
«инфантильность» ни в коем случае не надо — это залог профессии. А Сергей Васильевич для
меня как второй отец, что-то в этом есть духовное, большее, чем просто режиссёр. И СТИ больше,
чем просто театр. Как будто — что бы ни происходило, здесь тебе на душе спокойно, «театр-дом»
– в этом есть что-то. Свои стены, свои люди – они как крепость.

А другие театры, режиссёры вам интересны?

Мне очень многое нравится, все эти миры. Например, Бутусов: мне кажется, актёрам изнутри это
нельзя понять, в его мире заложено много такого холодного одиночества – но ты видишь автора,
это интересно и вызывает уважение. Вообще большой художник всегда виден, ты сразу
интуитивно замечаешь личность. Серебренников, Шапиро, кого ни возьми… Для меня это магия:
что вообще такое — быть режиссёром и настолько передать свои мысли, что в меня это сразу
попадает, я хочу понять, почему эта история так пронизывает.

Источник: печатная версия журнала