Театр — это когда сочиняют все
Театр еще не родился. Театр рождается. Нет адреса и неизвестно имя таинственного благотворителя, который строит театральный Дом «ребятишкам» — актерско-режиссерскому выпускному курсу Сергея Женовача в РАТИ и «кормит» их за то, что и как они играют.
«Ребятишки», способные и увлеченные, пылко влюблены в свое дело и в Учителя. По тому, как театр возник, — органически, из глубин театральной школы, по общему стремлению, желанию, — он типично студийный. Лидеров — ярчайших среди них пока заметить трудно. Скорее — студийное равенство дарований. В «Мальчиках» (по главам из «Братьев Карамазовых» Ф.М. Достоевского) они качественно равно играют большие и маленькие роли. Почти без исключений, все хороши, и все на своем месте. Они играют в ансамбле; чувствуя, ощущая, осязая, чутко слыша друг друга.
Пока же они счастливы. И их руководитель, уже однажды переживший драму утраты своего театра с великолепными, сильными артистами, — тоже счастлив. (Как обиду себе и своим актерам, воспринимает критику в их адрес. Для него они — «замечательные».)
Взаимоувлечение, удовольствие от того, что они работают вместе, без «чужаков» и «пришельцев» со стороны, творческая влюбленность всех — во всех, трогательность веры, серьезность отношения к делу — «идеям», «придумкам» их режиссера — все это «подпитывает» темперамент; дает тон и настроение спектаклям. Так только и бывает в счастливую студийную пору, время которой кратко и которая никогда не длится вечно.
Спектаклей в Студии театрального искусства Сергея Женовача несколько: «Мальчики», «Мариенбад», «Как вам это понравится», печальная и нежная «Поздняя любовь», недавно поставленный — как первая премьера рождающегося коллектива — «Захудалый род» по роману Лескова. Одни из спектаклей «плавно» переместились со студенческой сцены на студийную, профессиональную. Другие обновляются, переделываются в соответствии с новыми требованиями. К началу сезона восстановят «Обломовщину».
В отличие от многих эффектных театральных начинаний в Москве, шумно стартовавших и быстро уходивших в тень, Студия рождается, имея за плечами серьезный репертуар: Достоевского, Островского, Гончарова, Лескова, Шекспира… Все спектакли имели большой успех у зрителя и критики. В опросах, скромные, студенческие, — они назывались в числе лучших. Признание и восхищение людей, из вечера в вечер переполнявших «рукотворный», «кустарный» амфитеатр на третьем этаже особняка ГИТИСа — РАТИ, также способствовали рождению театра. Радостный, вдохновляющий юных актеров «шум» вокруг их спектаклей; каждый раз стихийно возникавшие, никем не организуемые слухи, совершенно «достоверные известия» (к современному «пиару» и лгущей нынешней рекламе никакого отношения не имеющие) напоминали о славных временах Товстоногова и Эфроса, когда из уст в уста, «по воздуху» — «от уха к уху» передавалось, где появилось новое, интересное, которое немедленно следует смотреть.
Рано судить, каким именно станет второй по счету у режиссера «театр Сергея Женовача». Ясно, что Женовач нынешний, как и прежний, собирается работать с большой — классической литературой, с грандиозными текстами и сложными смыслами; не только с пьесами, но и с эпосом. Обилие слов, сверхобъемы повествовательной, исповедальной прозы, нескончаемость монологов в «Мальчиках» или в «Захудалом роде» нисколько не пугают его.
Спектакль по Достоевскому стал не только театральным, но и духовным событием последних московских сезонов. Мерой сложности он вполне сопоставим с незабвенным эфросовским «Братом Алешей» 60-х годов. Но говорит он о другом. О том, что понятно и болит, и не дает успокоения сегодня. Об опасности колебания и выбора в молодых душах, равно готовых на добро и на зло. Роль Коли Красоткина вся состоит из движений от добра к жесткости и злу; из умствований и самоанализа, самолюбования талантливого эгоцентрика, чуть ли не «фюрера» для сверстников; гордеца, который ставит опыты на себе, других. Начинающий жить человек, русский мальчик взыскует истины на перепутье жизни. И неизвестно, кем он бы мог стать, если бы смерть и несчастье человеческое не возникли на его пути, не воззвали к ответу состраданием.
«Захудалый род» дает Лескова, таинственного и разнообразного, никого и никогда не осуждавшего. Спектакль погружен в даль лет «старинной» России, начиная со времен Наполеонова нашествия, — без умиления, но с любованием, с верным чувством ее, слушанием ее сфер. Люди Лескова — чудики и чудные, странные и чудесные являются на суженной, вплотную придвинутой к зрителю площадке, но чаще — в проемах коричнево-бурой стены Александра Боровского-младшего, замыкающей пространство. Они возникают по одному и парами, иногда все сразу, слагаются в некую пластическую композицию. И тогда подсвеченные по краям, словно бы тускло-позолоченные (художник по свету Дамир Исмагилов) прямоугольники, квадраты, овалы пустоты и темноты с фигурами неподвижных людей становятся похожи на старинные портреты, которые ожили и заговорили.
В создании кратких характеристик режиссер и актеры «работают» пластикой, силуэтом, жестом, типом движений, у каждого, даже мельчайшей мимикой. Скучным ватным кулем на тонких ножках, в коротких панталонах, туфлях и чулках является русский немец, граф Функендорф (Григорий Служитель), скареда и охотник за чужим приданым, будущий муж княжны Анастасии Львовны, а сама она — молоденькая и миловидная (Татьяна Волкова) — отвращает скушливой и пресной, постоянной гримасой недовольства. Юным героем, в крылатом шлеме, с золотой шпагой над головой, стремительно из потустороннего мира врывается на сцену давно погибший в сражении, счастливец в любви, неудачник в ратном деле князь Протозанов (Андрей Шибаршин), чтобы прижать к груди, защитить от беды обожаемую жену. В потоке негромких, музыкальных интонаций чаще и более всего выделяется один голос —сильный, страстный — княгини Варвары Никаноровны (Мария Шашлова), которая, не старея, лишь затихая к драматическому финалу, остается молодой и в трауре благородно красивой, собирательницей «двора», свидетельствуя, что семья в старой России была «самой аристократической формой жизни» (В.В. Розанов).
В спектакле волнует разнообразие и яркость человеческих типов, которые исчезли то ли насовсем, то ли на время и принадлежат прошлому. Еще более волнует тема, которой спектакль и посвящен, — крепости рода, бесценности породы в человеке, утрата которой есть трагедия. Лирический, ностальгический, тихий, погруженный в слово, подкрепленный музыкой композитора Григория Гоберника, призрачной и прозрачной, спектакль Женовача ненамеренно, без агрессии, но вступает в полемику с нынешним театральным временем.
Оно по преимуществу — бесстильно. Он — отмечен благородным стилем. Оно отрекается от прошлого, рвет с ним связь. Он тянется к корням. Оно человека — актера со сцены теснит. Он весь в стихии любви и веры к человеку. В новых работах с очень молодыми актерами Женовач узнаваем — своим органическим эпизмом, погружением в слово и упоением им; склонностью к особенно длинным спектаклям, стремлением к нормальным человеческим голосам и звучаниям даже в трагедии.
Женовач узнаваем театральностью отменного вкуса, проникающей в плоть спектакля; «сочиненной», «придуманной» и строго выборочной; изысканной и «тихой», без внешних эффектов. Без сомнения, замышляется культурный театр, но ни в коем случае не литературный, и не театр чтения со сцены. Ибо и сам постановщик, его актеры, выученные по законам психологической школы, свободно чувствуют себя и в структурах смешанных — условных и полуусловных. Они «переживают», проживают ситуацию и — изображают, показывают ее; манипулируют словом, вступая в привычные диалоги и непривычно огромные, обращенные прямо в зал монологи; «рассказывают» себя и о себе. Но все они — Учитель и ученики — соединены общим усилием освободить в эпосе потенциал театрального. Ибо для Женовача и его учеников романы Достоевского, Лескова, Гончарова — это громады человеческих миров и грандиозные миры театра.
Вера Максимова: Ваш театр — частный?
Сергей Женовач: Ребята закончили РАТИ. Оказался замечательный выпуск. Что-то сложилось между нами, что захотелось сохранить. А потом появились люди, которые пожелали нам помогать. Ни Комитет по культуре, ни Министерство не предложили нам стать театром. У меня была встреча с руководством Комитета. Говорилось о желании помочь, но конкретных предложений не поступило. О государственной дотации речь не шла. Нам помогают частные лица.
— А вдруг у спонсора испортится настроение?
— Если бы государство предложило, был бы другой разговор.
— Неужели такой замечательный выпуск со сложившимся серьезным репертуаром чиновников не заинтересовал?
— Нет. Нам на помощь пришли люди, которым я доверяю, и благодаря которым мы можем делать тот театр, который любим и чувствуем. Мы планируем, что в следующем сезоне у нас появится свой Дом, а пока играем в помещениях на условиях аренды.
У нас сохранилась вся актерская группа, которая играет все наши спектакли. Но наши взаимоотношения строятся по другим, чем в обычных театрах, принципам. У нас нет труппы. Есть группа ребят постоянного состава, и есть — переменного. Если ты ведешь репертуар или плотно занят в репертуаре, ты в постоянной группе. Если по какой-то причине не работаешь много и активно, тогда ты в переменной.
— Дарования есть похуже и получше?..
— Такого ощущения у меня нет. Я ко всем ребятам отношусь ровно. Они все для меня — люди одаренные и имеют право заниматься актерской профессией. Идет период становления, когда каждый человек ценен и важен. Главное, чтобы они развивались, не замыкались в студийности. Чтобы у них была возможность встретиться с другими режиссерами, партнерами-актерами. Наш случай — уникальный. И мне с ними хорошо, и им хорошо. И тем людям, которые к нам приходят, тоже хорошо. Эти ребята захотели быть вместе. Если б их желания не было, я никогда в такую авантюрную историю не ввязался бы.
Но жизнь непредсказуема. Кто-то уже сегодня получает интересные предложения, кто-то нет, а кто-то от всего отказывается, чтобы быть вместе, потому что театр только строится. В других коллективах по совместительству они не работают. Однако, граница между постоянным и переменным составом — зыбкая. Все может и будет меняться.
— Какова организационная структура Студии?
— Я являюсь руководителем театра. Главный художник — Александр Боровский, главный художник по свету — Дамир Исмагилов. Григорий Гоберник отвечает за музыкальную часть.
— Боровский, Исмагилов, Гоберник?! У Вас? Ведь названные Вами «знаменитости» работают еще и в других местах…
— Это друзья, которые захотели трудиться вместе. Гоберник, например, все время был с нами. Его замечательная музыка — в «Захудалом роде» и в других моих спектаклях. Он работал педагогом на нашем выпускном курсе.
— А кроме Вас есть еще режиссеры в театре?
— У нас существует режиссерская студенческая группа, которая сейчас начинает свою самостоятельную жизнь. Это Александр Коручеков, спектакль которого «Как вам это понравится» в нашем репертуаре. Саша Коручеков — замечательный человек с режиссерским мышлением и прекрасный артист. Он 10 лет проработал в «Сатириконе» у К.А. Райкина, один сезон — в товстоноговском БДТ. Теперь в МХТ у О.П. Табакова ставит «Рождественскую песнь» Диккенса.
— Но в труппе он у Вас?
— У нас нет труппы. У нас все строится на отношениях. Нет штатных режиссеров, кроме руководителя. У нас есть режиссеры, которые поставили спектакль. За то, что они переносят его со студенческой сцены на профессиональную, дежурят на представлениях, репетируют, вводят новых исполнителей, им за их труд платят определенную сумму.
Есть режиссер Уланбек Баялиев. Его «Позднюю любовь» мы восстановим в следующем полугодии. Спектаклем нашего педагога Германа Сидакова «Обломовщина» открывается сезон. Рядом со мной ставит Евгений Каменькович, спектакль которого «Мариенбад» тоже идет.
— Нынешнее время благоприятствует возникновению новых коллективов?
— Время никогда не благоприятствует театру, какое бы оно ни было. Это чудо, когда что-то новое вдруг появляется. И потому к любому новообразованию следует относиться бережно. Но не думать, что этот театральный организм будет существовать вечно. Дай Бог, чтобы театры рождались, возникали новые идеи, новые затеи. Без новых идей искусство развиваться не может.
— Вы сегодня работаете в совершенно ином режиссерском контексте. Ближе к режиссуре старшего поколения, прежде всего к Фоменко, и далеки от новой радикальной генерации постановщиков, которые менее всего ценят психологический театр или театр «живого человека». Они отрицают то, что вы утверждаете.
— Режиссеры не должны быть похожи друг на друга. Даже ученики на учителей. Противостояние меня не смущает. Просто есть люди, которые занимаются театральным «сочинительством», и те, которые относятся к нашей профессии, как к способу существования. Я — за театральное сочинительство, тем более что сейчас мало кто может позволить себе им заниматься. Я думаю, что «сочинять» режиссеру можно в разной системе координат. Чем эта система больше отличается от моей, тем мне интересней. Мне всегда хочется пойти и посмотреть, что он или она там натворили. Любой мастер, для которого театр — это судьба и смысл жизни, для меня интересен. А молодежь меня интересует больше всех. Именно молодые ребята приносят что-то интересное, парадоксальное, неожиданное. Смело идут и пробуют. Меня лишь бездарность пугает.
— Что Вы понимаете под театральным «сочинительством»?
— Это когда возникает некое театральное сочинение, затея, в соответствии с которыми и придумывается спектакль. Он может обмануть наши ожидания или оправдать их, но важно, чтобы ощущалось движение вперед, а не повторение того, что когда-то какому-то режиссеру принесло успех.
— А наша великая режиссура тоже занималась сочинительством?
— Безусловно. Сейчас вышла потрясающая книга Давида Боровского о замечательном периоде «Таганки», где сочиняли все и где авторами спектакля были многие люди. Театр — это когда сочиняют все. Такая вот «складчина».
— Сколько у Вас актеров?
— Пятнадцать. Для начала достаточно. Чтобы все работали, все раскрывались, чтобы была возможность еще кого-то пригласить. У нас студийные отношения, слава Богу, пока держатся. И самое главное, самое увлекательное — никого не терять из виду, следить за каждым, за их ростом и чувствовать, какая работа кому требуется. А еще — кому-то дать передышку, кого-то отпустить посниматься. Мы на стадии детства, становления театрального организма, поэтому надо относиться к ребятам предельно внимательно. Именно сейчас закладывается в них и мировоззренческая и театрально-мироощущенческая основа.
— Вам важно, какой человек ваш актер, хороший, плохой, никакой, умный, глупый.
—Обязательно нужно помнить, что, прежде всего, ты занимаешься театром. Актер должен обладать индивидуальностью и личностью. Это безусловно. Но именно с актерской точки зрения, а не с нашей, привычной, человеческой. Ни о какой личности, индивидуальности нет смысла говорить, если не развита, не укрепляется актерская природа. А она часто «спит», глохнет, а то и исчезает навсегда. Ее нужно подпитывать, поддерживать. А так как ребята молодые, очень важно, какие слова они произносят, какими мыслями вместе со своими героями думают. Первые шаги в театре — это еще и воспитание души. Свое мировоззрение актер выражает прежде всего через авторов. Интересно их менять, входить в их образ мыслей и чувств, существовать в «структуре» Достоевского, или Лескова, или Шолом-Алейхема.
Шекспировская природа — совсем иная. Мне хочется, чтобы каждый наш следующий спектакль был неожиданный и — другой. Ребята должны пробовать силы в разных манерах, стилях. Органический признак студийности — возможность заниматься поисками, в каком-то смысле даже исследовательской работой. Конечно, создавать спектакли для зрителей, но еще и искать для себя разные способы театральной игры.
— У Вас замечательно подобран репертуар. Кто этим занимается?
— Советник, который тоже является сотрудником нашего театра — Борис Николаевич Любимов. Но Лесков, например, один из самых моих любимых авторов. Мне всегда мечталось окунуться в прошлое, в лесковскую Россию. Был еще и внутренний долг перед нашими девчонками. Мальчики «проявились» в «Мальчиках». Но у нас потенциально очень сильная группа юных актрис. И Аня Рудь, и Оля Калашникова, и Мириам Сехон, и Маша Шашлова, и Настя Имамова.
— Девочками — актрисами вы увлечены не менее, чем своими «мальчиками»?
— У каждого молодого актера есть свой срок развития. Кто-то интересно раскрывается в двадцать лет, кто-то в двадцать пять, а кто-то только к тридцати. Так не бывает, чтобы все одновременно и одинаково хорошо заиграли. Надо уметь ждать. Работать и ждать. Самое главное, чтобы все жили единой жизнью.
— Вы не ставите пьес так называемой «новой драмы».
— Судя по тем пьесам, которые я читал, я не чувствую, что это «новая драма». Это вызвало у меня тревогу. Явление явно культивируется, искусственно «подпитывается». Между тем возникает ощущение, что это вовсе не пьесы, а некие тексты, ежесекундные по смыслу, как определили мои ребята. Это не сценические миры. Нет тайны, которую нужно раскрыть, как у Чехова, Стриндберга, Вампилова, Володина. Кому-то эти новые пьесы безумно нравятся. Для меня на данном этапе это не очень интересно.
— Но вы берете для постановок именно прозаические тексты…
— Театральность, сценизм свойственны не только диалогам. Бывает, что проза заряжена фантастической театральной энергией. Проза Лескова — это театр. Мировосприятие Достоевского потрясающе театрально. Неважно, как они пишут, диалогом или повествовательной описательной прозой. Это театр, и мне это безумно интересно.
– Натурализм, физиологизм «новой драмы», ее «грязь» вас не отвращают?
— В театре может быть все. Если есть серьезная цель, внутренний закон, ради которого автор поступает так, а не иначе, есть талант, то на сцене можно все. Но если перечисленные качества присутствуют лишь для эпатажа, для того, чтобы не скучно было, чтобы завлечь людей в зрительный зал, тогда я против. В новых пьесах случаются забавные повороты, оригинальные ходы, но пока для меня это скучный театр.
— Вы вспоминаете свой опыт Главного режиссера на Малой Бронной?
— Конечно. Для меня это один из самых счастливых этапов жизни. Была труппа сильная, талантливая, профессиональная. Мы жили труппой. Семь лет на Малой Бронной мне дороги и радостны. Рождался и родился театр — одновременно исследовательский, поисковый, но и для зрителя.
Поэтому было очень больно — наш «финал» на Бронной. Они же нас к себе позвали, и вот мы должны были уйти. Но за те семь лет, что мы там прожили, я все равно благодарен судьбе.
— А Ваших прежних актеров — Розанову, Маркину, Тарамаева, Качанова — вы не зовете в ваше новое дело?
— Если бы мне предложили большой государственный театр, в котором нужно формировать труппу, выстраивать репертуар, я, наверное, задумался бы об этом. А сейчас есть 15 одаренных детишек. Им по 23-24 года, и они после института не захотели расставаться. Хотя не скрою, для меня студия — этап промежуточный. И ни от чего в будущем я зарекаться не стану. Знаю, что труппа профессионального, «взрослого» театра формируется по другим законами, чем в студии.
— Ваш метод преподавания обновляется?
— Очень меняется. Я уважительно отношусь ко всем театральным школам, но я патриот третьего этажа режиссерского факультета РАТИ и считаю, что самые интересные вещи случаются там. Сколько угодно можно говорить, что время режиссеров уходит. Но наш театр продолжает оставаться режиссерским. Режиссер — главный «затейник». Он приносит идею, которой театр движется вперед и дальше. С настоящим режиссером в театре интересно жить.