Сергей Женовач показал в своем театре-студии премьеру «Брат Иван Федорович» по роману Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Камерный спектакль СТИ – чуть ли не единственная в московском сезоне постановка по Достоевскому в год, когда исполняется 190 лет со дня рождения и 130 лет со дня смерти писателя.

Новую постановку «Брат Иван Федорович» соблазнительно срифмовать со стоящими рядом в афише театра «Мальчиками»: там и там взяты по нескольку глав из «Братьев Карамазовых». В «Мальчиках» – линия семейства Снегиревых, в «Брате Иване Федоровиче» – главы перед судом над Митей, в которых старший сын Федора Карамазова осознает в самом себе отцеубийцу.

Декорации Александра Боровского воспроизводят пространство этого всех касающегося чаемого суда. Все сцены спектакля разыгрываются на судебных скамьях для публики, а в финале распахивается черная глубина судебной залы с пустым судейским столом – предвосхищение Страшного суда, увиденного глазами Кафки.

Спектакль «Брат Иван Федорович» на удивление аскетичен, практически лишен постановочных эффектов и сложно выстроенных мизансцен. Актеры придвинуты вплотную к зрительному залу, вся глубина перегорожена черной стеной. А действие развивается в череде почти концертных актерских дуэтов: Алеша с Грушенькой, Алеша с г-жой Хохлаковой, Алеша с Лизой, Иван со Смердяковым, Иван с Чертом, Иван с Алешей…

Сверхкрупный план сразу обнаруживает любую не то что фальшь, но неточность интонации, жеста. Если в «Мальчиках» сама фактура молодых актеров «работала» на главную линию постановки, то здесь многие роли даны, что называется, на преодоление. Так, инфернальница и ростовщица Грушенька совсем не в данных тонкой актрисы Марии Шашловой. Решительно не подходит основательному Александру Обласову пылкий Митя Карамазов. Да и Александр Прошин в роли Алеши больше похож на доброго бравого Ивана Бровкина, чем на херувима – младшего сына старого сладострастника.

Актерских «попаданий» не так уж много, хотя все они дорого стоят. Хорош Сергей Качанов в роли ерничающего «черта из мелких». Убедительна Ольга Озоллапиня в роли госпожи Хохлаковой, с ее кашей в голове, ее искренней добротой, смешанной со столь же искренней слепотой. Подробно точен Сергей Аброскин, не пропускающий ни одной детали в страшновато-хвастливом рассказе Смердякова, как убивал он старого Карамазова. Смердяков-Аброскин долго всматривается в своего бывшего кумира – Ивана Карамазова, с укором бросая: «Вы же сами говорили «все дозволено», а теперь чего-то испугались!»

Наконец, в Игоре Лизенгевиче – Иване Карамазове действительно ощущается душа, «уже загаженная страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и «случайность» свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих…»

Думаю, для Сергея Женовача в «Брате Иване Федоровиче» гораздо важнее собственно профессиональных задач была именно актуальность темы «подростка-убийцы». «Брат Иван Федорович», если хотите, спектакль-политическое высказывание, сделанное, впрочем, не в виде широковещательного манифеста (манифесты нынче в моде), а в привычном для Сергея Женовача стиле «тихого театра».

В последние годы мы все вплотную столкнулись с юными фашистами, заполонившими наши улицы, площади, сцены, готовыми взрывать и убивать. И что еще страшнее – с выросшей порослью многочисленных подростков, сочувствующих тем, принявшим «причастие буйвола» при радостном попустительстве или прямом подстрекательстве старших.

Автор «Бесов», как мало какой другой русский писатель, знает способность именно русского юноши увлечься идеей вседозволенности и дойти до крови в своем служении идеи революции ли, или «русской идее». И тут выбор Сергея Женовача снайперски точен. Можно жалеть о том, что камерному спектаклю СТИ недостает напора и силы, мощи и громкости. Но что делать, Сергей Женовач никогда не был ни трибуном, ни борцом. Что делать, если бесы всегда напористы и громкоголосы, умело пользуются громкоговорителями и заполняют собой эфир…

Так или иначе, тихий, камерный, настроенный на нравственный камертон Достоевского спектакль СТИ странным образом оказывается чуть ли не единственным внятным ответом столичной сцены радостно распространяемой коричневой заразе… Ответом, произнесенным негромко, неэффектно, но твердо.