К эксперименту принято относиться как к делу необходимому, но раздражающему, а то и попросту неприятному. Сергей Женовач и «эксперимент», на первый взгляд, никак друг с другом не вяжутся. Но только на первый взгляд. Все дело в том, что спектакли Женовача в высшей степени приятны. Его актеры словно сошли с портретов лучших времен. Их дивный театр на Таганке — роскошь в раме выдающейся скромности. В их спектаклях прекрасные люди соревнуются в великодушии, зароняя в зрителях надежду, что и они не такие уж ничтожества. Отменяет ли удовольствие, которое доставляют эти спектакли, тот факт, что это новаторские вещи? На мой взгляд, нет. Вспомнить «Три года», сыгранные лежа, в отсутствие какого бы то ни было внешнего действия. Или Диккенса, которого вообще не играли, а исполняли, читая по книгам и изумляясь прочитанному. Сделанная в том же жанре «Жизнь удалась» получила «Золотую маску» в номинации «Эксперимент», а вся-то разница в том, что «Жизнь удалась» — это мат, мизерные герои и театр в подвале, а «Битва жизни» — прелесть что такое. Но оба фиксируют один и тот же факт: представления о добре и зле, которые служили системой координат для классического искусства, больше не описывают реальности и человека. В идиллическую историю Диккенса не могут вжиться даже актеры Женовача: выглядя не от мира сего, они все же современники героев Пряжко.

«Записные книжки» — еще более радикальный опыт, в нем Женовач и вовсе отказался от истории. Широкая веранда, длинный стол, за столом люди. Мужчины произносят тосты, женщины уводят их танцевать, оставшиеся обсуждают женскую глупость. Дамы возвращаются — и речь заходит об артистах, вере, смерти. В основе записные книжки Чехова — сплав замыслов, заметок, подслушанных фраз, собственных сентенций — та магма, из которой еще только предстоит родиться «Вишневому саду» и «Трем сестрам». Женовач создает из них не новую пьесу, а чеховскую ситуацию: люди едят, пьют, носят свои пиджаки. Из праздной болтовни в начале соткалась, потом истончилась, обнаружив свою абсурдность и обреченность, материя жизни. Поверх этого неявного сюжета читается другой: эволюция Чехова — драматурга, родившегося из газетного рассказчика, изменившего ход театральной истории, засахаренного в элегической мхатовской манере, позже заново прочитанного как абсурдиста. Этот сюжет включает не только Чехова, каким он был на сцене, но и Чехова, каким он будет, когда театр окончательно откажется от пьесы, и от чеховской тоже, но вряд ли от самого Чехова.

В финале терраса с людьми уплывает под сцену. На ее крыше обнаруживается актер в рубахе до пят. Это Студент из одноименного рассказа — мятущийся молодой человек, который рассказал двум деревенским бабам про ту ночь, когда Петр трижды предал Христа, и бабы расплакались. Моих коллег финал этот страшно раздражил. (Значит, и Женовач умеет раздражать, кто после этого скажет, что он не экспериментатор?) Но ведь что правда то правда: из всех историй самой незаезженной и способной тронуть осталась история Христа. Но вжиться в нее не смогут даже актеры Женовача. А посему — долой истории.