“Мариенбад” Шолом-Алейхема в ГИТИСе

39-я аудитория Российской академии театрального искусства стала в этом сезоне одним из главных театральных адресов Москвы: здесь идут дипломные спектакли студентов курса Сергея Женовача. После его “Мальчиков” по Достоевскому здесь выпустили “Мариенбад” по Шолом-Алейхему в постановке Евгения Каменьковича. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

Если бы Достоевский узнал, что соседствует в афише с Шолом-Алейхемом (настоящая фамилия – Рабинович), то вряд ли сильно обрадовался бы. Впрочем, и человека, свободного от известных предрассудков, такое сочетание имен тоже зацепит, уже чисто по эстетическим причинам. Уж больно отличные друг от друга мироощущения и слишком разные актерские умения нужны для внутренних диалогов с этими авторами. Но в том, что режиссеры Сергей Женовач и Евгений Каменькович по-разному смотрят на жизнь (и потому приносят на курс таких несхожих авторов), для их учеников заключена прямая польза – они получают возможность освоить совершенно разные способы игры.

В том, что выбор “Мариенбада” для господина Каменьковича был не случаен, можно не сомневаться. Темно-коричневый шеститомник еврейского классика в советские времена стоял на книжной полке в каждом приличном доме, даже у патентованных антисемитов. Но до последнего тома, где напечатан написанный в начале прошлого века “Мариенбад”, добирались, подобно режиссеру Каменьковичу, наверняка единицы. Сейчас-то и первый том, я подозреваю, никто даже не открывает. “Мариенбад” – роман в письмах (вам, наверное, уже не хочется в театр?), которыми обмениваются жители варшавской улочки Налевки со своими мужьями и женами, уехавшими отдыхать на знаменитый немецкий курорт, ныне известный как чешский Марианске-Лазне.

Что делали во все времена люди, не исключая провинциальных евреев, на курортах? Ездили не только и не столько подлечиться, сколько развеяться, найти женихов дочкам, сделать покупки, завести роман и т. д. Вот именно все это и описано в произведении, определенном для зрителя как “не роман, а путаница в 37 письмах, 12 любовных записках и 47 телеграммах”. Путаница и вправду получается изрядная: муж просит своего знакомого присматривать за женой, а тот сам приударяет за ней, соперничая при этом с другим земляком, у которого на Налевках осталась беременная жена; респонденты шлют друг другу упреки и подозрения, а также чужие любовные записки; потенциальный жених оказывается отцом семейства, а мировой сват – никчемным жуликом. Десяток временно разлученных еврейских супружеских пар оказываются вовлечены в смешную круговерть этих мелких происшествий.

Любое письмо является монологом. Шолом-Алейхем вообще был мастер монологического жанра (вспомним, что и знаменитый “Тевье-молочник” написан как монолог заглавного героя). А превращение череды монологов в плотное театральное действие – полезное учебное упражнение. Несложно догадаться, что адресаты и авторы в спектакле Евгения Каменьковича запросто встречаются друг с другом на сцене, их монологи превращаются в диалоги и даже массовые сцены. Упомянутые в письмах третьи персонажи немедленно “материализуются”, причем иногда в самых гротескных проявлениях, и начинают жить своей собственной сценической жизнью. Взгляды и жесты читающих и слушающих (или подслушивающих) говорят о сути дела больше, чем слова. Меньше всего на этом остроумном и все два с половиной часа непрерывного действия оживленном спектакле хочется ставить себя на место педагогов и выставлять оценки каждому из двадцати будущих актеров и режиссеров. Хотя и отмечаешь то и дело для себя, что вот эта актриса вроде больше склонна к лирической протяженности сценического чувства, а вот этот актер блестяще делает короткий комический монолог, который идет на сплошных аплодисментах – как вставной номер состоявшегося любимца публики. Но “Мариенбад” остается хорош, даже если мысленно вычесть из него то часто обманчивое приращение энергии, которое дают любому учебному спектаклю молодость, юмор и профессиональное рвение его участников.

Юмор все-таки у Шолом-Алейхема был неподражаемый. Надо бы сказать – еврейский юмор, но по отношению к “Мариенбаду” национальную окраску акцентировать не приходится. Спектакль, к счастью, сделан без всякой шаржированной характерности: никто не картавит, не семенит, не гримасничает и не размахивает руками сверх меры. Не намекает на грядущую трагическую участь народа – но тем больше думаешь именно об этом. Ведь в спектакле идет речь о людях разлученных, покинувших дом. Конечно, местечковый переполох из-за реальных (а чаще – преувеличенных) мариенбадских страстей выглядит непритязательно, по-житейски забавно. И пусть полсотни старых чемоданов, которые в начале свалены беспорядком, потом сложены в стенку-задник, а в конце опять разобраны хозяевами, не говорят ни о чем, кроме того, что евреи путешествуют со своими пожитками. А то, что в конце истории начинается уже полная неразбериха, все срываются с мест, вместо писем пишут телеграммы, путаются в серпантине белых телетайпных лент и тревожно ищут пропавших родственников, так это сделано просто ради иронической коды. Но вот почему-то никак не отделаться от мысли, что лет через десять после описанных событий весь этот мир действительно встряхнет и разметает по Европе, а через тридцать он будет просто уничтожен вместе со всеми обитателями. Хотя, повторяю, спектакль очень веселый и ничего в нем не настраивает на печальный лад. Ну разве что протяжная песня, которую на непонятном древнем языке поет в темноте одинокий женский голос