Действие «Потудани» происходит на излете гражданской войны – то есть в уже отвоеванной Утопии. Вынесенное в заголовок странное название становится синонимом Леты, на чьем берегу медленно оттаивают прошедшие через войну и голод люди, робко радуясь и удивляясь просыпающимся в них частичкам жизни. Открывая Платоновым Малую сцену, обживая ее, авторы спектакля заставляют звучать следы прошлого и в этом пространстве «Студии театрального искусства». Так, рекой Потуданью становится здесь незаделанный след от некогда врезавшегося в стену перекрытия старого здания. Грустное, полое русло этой реки темнеет на чисто побеленной кирпичной плоскости; ее «берег» — узкая, но притягивающая к себе лавины света полоска сценического пространства, которую от нашего взгляда отделяет ряд обструганных, поднимающихся высоко вверх досок.

В жизни они, наверное, были корабельными соснами; станут ли простыми табуретами, как те, что, пронумерованные, выстроены вдоль стен? Табуреты – это для нас, зрителей, с ними все ясно. Мы с ними, будем тонуть в темноте; мы с ними будем как будто не существовать. Состояние же досок-деревьев – состояние промежуточное; то они преграда к кромке света – то сами светятся теплом; опытный глаз все еще будет способен различить в них следы по-разному прожитой жизни; они еще не окончательно обезличены и еще совсем не утилизированы…

В маленьком пространстве высота досок-сосен кажется неправдоподобной, невероятной. Они тоже пронумерованы, но то две, то три отсутствуют; в прощелины мы будем украдкой наблюдать за удивительной девушкой Любой (Мария Шашлова) — как украдкой наблюдает за ней вернувшийся с войны Никита (Андрей Шибаршин)…

А перед строем досок – пространство пустое и гулкое. Как колодец, как оставленный дом. Не «старый дом»; нет, здесь же нет ничего обветшалого – но чистота и порядок здесь устоялись, выветрились, может, выморозились. В проникающем сюда луче света пылинки – наперечет. Царящий здесь покой, однако, не пугающ. Он просто покой. Такой же предстает в спектакле и смерть. Она не пугает оставшихся в живых, как если бы и они уже не раз заглядывали за эту черту.

Оказывается, существовать «на грани жизни и смерти» — это не значит, напрягая жилы, лезть из кожи вон. В спектакле Женовача ощущение этой грани передано, например, тем, как «остаточно», как бы на выдохе отец (Сергей Качанов) спрашивает тоскливо глядящего на доски сына – «Невеста умерла?». Это, собственно, первый вопрос отца сыну, есть ли, была ли у него невеста. А ответ, что умерла ее подруга – первое подтверждение, что невеста у сына есть. Раз есть, надо стараться ей понравиться – отец берется выбрать на гроб подруге самые лучшие из – вроде бы, одинаковых — досок… Так же придирчиво будут они с Никитой выбирать доски для колыбели долженствующих народиться у него с Любой детей; и несомненно из них же сделан подарок новобрачным – большой шкаф, в котором они попытаются расположиться для любви, но в который потом будет закрываться Люба, чтобы нареветься и, наконец, затихнуть в своем горе… У большинства сегодняшних режиссеров из всего этого получился бы гротеск, цинизм, черный юмор. И, может быть, даже тогда не все они далеко бы ушли от платоновского рассказа. Но Женовачу в этом спектакле удалось приникнуть к большему – к квинтэссенции платоновского мирочувствия. Не осталось и следа изумления, тем более — критики простецких нравов, окончательно огрубленных войной, нищетой и голодом. Есть – понимание, что смерть для этих людей действительно стала весьма близлежащей реальностью. Знаменитое платоновское ощущение хрупкости жизни и потому её самоценности – именно от этого. Вот, к примеру, костер. Если вы не застали его час назад медленно тлеющим, почти погасшим, если вы не видели, как вновь рождалось его робкое пламя, огонь не станет для вас чудом, не станет чем-то удивительным.

Именно на ощущении хрупкости вновь рожденной жизни строит Женовач главную коллизию «Реки Потудани» — историю того, как Никита не мог «мучить Любу ради своего счастья», как вся его мужская сила отступала перед чудом ее уцелевшего от голода и беды тела. У Платонова подробно рассказано, как бежит Никита от стыда, от мыслей, и, живя у чужих людей, погружается в бессознательное состояние. Женовач же дает емкий образ затухающей, замирающей жизни: Никита, сведенный судорогой бессилия, падает на ведущую к шкафу-дому половицу и словно погружается в летаргию… Вновь тишина, темнота, и гулкие шаги наверху – отец ищет Никиту. Как если бы тот лежал на дне заброшенного колодца. Еще один образ смерти. И – еще один образ пересечения границы между смертью и жизнью (именно так), потому что Никита «отмирает», встает, в конце концов, воскрешает и прошедшую через Потудань Любу… И «пока еще не умерла» (как отвечает отец на вопрос о Любе), легко превращается в «уже жива»… Жизнь, робким, бегущим по половице лучом света, возвращается в дом.

Финал платоновского рассказа – happy end болезненный и амбивалентный. Мужская сила возвращается к Никите, но она описана как «жестокая, жалкая»; подчинение ей – как непонятный закон природы, не приносящий «высшей радости», чем та, которую и до этого приносила Никите его любовь, а «наслаждение», с которым теперь «делится кровью» его сердце – «бедным, но необходимым». Можно сказать, что у Женовача – думается, вполне преднамеренно, — эта болезненная сложность ушла, но двусмысленость осталась. Его финал слишком светел, смысл любиного «Я не чувствую!» слишком расширен, чтобы счастливый конец мог происходить еще по эту сторону реки Потудань.