Зачем перекладывать «Заповедник» Сергея Довлатова на язык театра? Повесть эта читана-перечитана, разобрана на цитаты. Чтобы привлечь москвичей громкой афишей? Прорекламировать творчество знаменитого русского писателя тем, кто с ним ещё не знаком? Обязать собравшихся хорошо провести время, наслаждаясь зрелищем?

Что ещё? Что ожидать? Сколько останется от автора? Вернее, сколько каждый найдёт своего Довлатова? Совпадут ли внешние облики персонажей с теми, что рисовало воображение?

Перед тем как посетить премьерный спектакль Сергея Женовача «Заповедник», я поневоле задавался всеми этими вопросами.

Постановка ответила на всё с лихвой.

Цель её благородна и дерзновенна. Благородна потому, что автор спектакля Сергей Женовач путём метафорического театра и драматургической адаптации показывает нам те смыслы, что Довлатов изящно прикрыл от широкой публики, но прикрыл так, чтобы к ним проторили дорогу по-настоящему этих смыслов достойные. Увы, для подавляющего большинства Довлатов – писатель, создававший забавные зарисовки из жизни ленинградской богемы, пьющей, чудящей и, как бы теперь сказали, «жгущей». Этим его пытаются исчерпать, ограничить. Женовач, очевидно, восстаёт против подобной тенденции. Значительно поменяв хронологию повести, выявив самые знаковые и афористичные фрагменты, он показывает подлинную историю героя, бережно конструируя её из деталей текста и нюансировки характеров.

Прописанная как бы вскользь Довлатовым некоторая идиотическая догматичность работников Пушкинских гор превращается у Женовача в борьбу с пошлостью, тяжкую, изнурительную, на которую обречён творец и в которую обязан включиться зритель, дабы творца спасти. Пошлость повсюду, она окружает героя, который довольно скупо двигается по сцене (блестящая работа Сергея Качанова). Он должен противостоять ей словом, жестом, пластикой в рамках уникальной сценографии Александра Боровского. А в помощь в пре­одолении – (в этом, на мой взгляд, гениальная находка создателей спектакля) – сам Пушкин. Тот, ради кого создан Заповедник. Тот, ради кого, сам этого до конца не осознавая, приехал в Пушкинские горы герой повести, писатель Алиханов.

Стихи Александра Сергеевича, пронизывающие всё временное пространство спектакля, создают мощный контрапункт и в итоге одерживают смысловую победу. Когда главный герой Алиханов, явное альтер эго самого Довлатова, в финале спектакля читает:

Отчёта не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созиданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

Воспринимаешь эту цитату настолько органичной по отношению к происходящему на сцене, что поневоле представляешь, что Довлатов обратился за помощью к Пушкину, к эталону русской литературы, попросил его объясниться с читателями за него, умолил стереть с его творческого лица вульгарный налёт, который упорно наносило на него время.

И Пушкин помог…

Но не только противостояние пошлости скрепляет сложнейший авторский текст. Благородство создателей спектакля ещё и в том, что они идут за автором, прислушиваются к нему, ищут его, всматриваются в него, а не спекулируют его эстетикой. Интонация Довлатова – ускользающая. Простая аутентичность воспроизведения – далеко не всегда залог успеха. Чтобы воспроизвести на сцене довлатовскую манеру, необходимы особые усилия актёров в исполнении режиссёрского замысла. Ведь даже минимальная фальшь способна всё опрокинуть.

В «Заповеднике» убедительны все: и Сергей Качанов (Борис Алиханов), очень тонко показавший ту грань довлатовского героя, где он вгоняет себя в полное отчаяние только для того, чтобы вернуться из него обогащённым и подняться над собой прежним хотя бы на чуть-чуть, и никак не страхуя себя от последующих падений. И Александр Николаев, блестяще выведший на сцену знаменитого довлатовского Потоцкого, настоящего советского трикстера, без страха и упрёка. И Никита Исаченков, сыгравший майора Беляева с такой очаровательной фигой за пазухой, что, несмотря ни на что, от симпатии к его персонажу никуда не деться.

Все женские характеры – в их коллективном и индивидуальном существовании на сцене – прописаны с лёгким налётом карнавальности, кукольности, но каждая из барышень способна выдохнуть ноту подлинного трагизма в любой мизан­сцене. И здесь опять угадана одна из основных черт довлатовской прозы: существование трагического и комического почти одновременно.

Ну что же, о благородстве постановки мы сказали. Теперь о дерзновении. Оно связано напрямую с огромным режиссёрским опытом и идеальной интуицией Сергея Женовача. Опыт и интуиция превращают дерзновение в настоящее чудо.

Чудо в том, что, решившись на серьёзную перекомпоновку сцен повести, Женовач сохранил Довлатова в неприкосновенности.

Чудо в том, что, ошеломляя зрителя новизной приёмов, режиссёр удерживается в каноне, демонстрируя к публике уважение и такт, не разрушая, а обогащая её представления об исследуемом на сцене предмете.

Чудо в том, что в «Заповеднике» Довлатова, в «Заповеднике» насквозь диссидентском, с героями диссидентами, с диссидентскими мыслями и диссидентскими коллизиями Женовач увидел не политическую драму семидесятых, а вечную историю одиночества, историю человека, скроенного на особинку, человека, часто попадающего впросак, человека социального арьергарда, но способного создать то, что не дано другим.

И это продлевает творческую историю Сергея Довлатова так далеко, как он сам, возможно, и не мечтал.

Источник: http://www.lgz.ru/article/-14-6638-04-04-2018/blagorodstvo-i-derznovenie/