О «Ревизоре» так часто писали, что в нем Гоголь разоблачает наше все, что даже странно, что до сих пор никто из режиссеров не решился на полное «разоблачение» персонажей не в переносном, но в самом прямом, телесном смысле этого слова, не показал «подноготную» города N в его спрятанной интимности. Любопытно, но наш язык давно уловил многогранность слова «отмывать». Чиновничьи нравы города N прекрасно иллюстрируется именно народными поговорками: «рука руку моет» или «черного кобеля не отмоешь добела».

Выбрав местом действия банный комплекс дома Городничего режиссер-постановщик Сергей Женовач и сценограф Александр Боровский заставили работать весь этот гигантский комплекс ассоциаций. И одновременно встроили гоголевскую пьесу в формат идеального классического триединства: единство действия, единство места, единство времени. Отказавшись от всех нарушающих триединство ответвлений и переносов места действия (скажем, полностью купировав сцену знакомства Городничего с Хлестаковым в нумере городской гостиницы), режиссер выделил главный сюжет пьесы Гоголя. А именно – исследование «электричества чина», той сладостной тяги к «высшему начальственному свету», которая живет во всех персонажах «Ревизора». Именно тяга к высшему начальству, желание приблизиться и как-то заявить себя под начальственным взором, снискать его благосклонность и является главным сюжетным двигателем пьесы, в котором письмо о предполагаемом приезде ревизора-инкогнито оказывается внешним толчком, приведшим в действие внутренние вулканы в каждом персонаже.

Городничий-Дмитрий Липинский появится на пороге своих терм по-домашнему, завернутый в простыню. Подчиняясь движению хозяйской руки исчезнут армиды, а с ними и все случайные люди. В квадратном небольшом бассейне сгрудятся исключительно «хозяева города» – Судья-Александр Антипенко, Почтмейстер-Александр Суворов, Смотритель училищ-Александр Медведев, Попечитель богоугодных заведений-Вячеслав Евлантьев, уездный Лекарь-Нодар Сирадзе. Все они, прижавшись к бортикам внимательно слушают письмо с чрезвычайным известием.

– «Ну, что? Как вы думаете об этом? – Задаст вопрос своим подчиненным Городничий.
– А что думаю? Война с турками будет.
Мнение о скорой войне будет энергично поддержано: «В одно слово! Я сам то же думал».
– Городничий не согласится: «Да, оба пальцем в небо попали!»
– Право, война с турками. Это все француз гадит».

Буквально с первых минут действия спектакля гениальный гоголевский текст потрясает своей вневременной актуальностью. «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!»

Силу гоголевского смеха уже на премьере оценил император Николай Первый («Всем досталось, а особенно мне!») и подарил писателю перстень (на деньги, вырученные от продажи коего Гоголь и смог годы прожить в Италии). Сто восемьдесят шесть лет прошло со дня премьеры, а все реалии жизни провинциального города N по-прежнему узнаваемы: забор, к которому нанесут всякой дряни, церковь, на которую деньги собрали, а строить не начали, грязная больница, унтер-офицерская вдова, которая «сама себя высекла»… Вдова на сцене появится и даже будет порываться показать высокому гостю пострадавшие части своего тела, стыдливо прикрытые полотенчиком…

Узнаваема и цветет на разнообразнейших площадках пышным цветом и мечта хлопотуна и егозы Бобчинского-Сергея Аброскина: «Скажите государю, что вот, мол, ваше императорское величество: – в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский». И больше ничего от жизни не надо. Постоять рядом со значительной персоной, дать ему денег «взаймы» (не столько из корысти, сколько из чести), да вот заиметь надежду, что сам император узнает о твоем существовании. А то ведь пока не знает о тебе император, ты как бы и не существуешь взаправду…

Разнеженный попойкой и вкусной едой Хлестаков-Никита Исаченков пытается вспомнить самое приятное переживание дня: «Как называлась эта рыба? – Лабардан-с!» Кулинарные гуру нам объясняют, что лабардан – это всего-навсего соленая треска. Так что один этот восторг Хлестакова мог бы его разоблачить как лицо в изысках неискушенное. Но кто же хочет его разоблачить? Нет таких отчаянных в городе N. Напротив, все стремятся уверить друг друга и самих себя, что приезжий – значительнейшее лицо, поважнее генерала. «Вот оно, что значит Человек! Страшно просто. А отчего, и сам не знаешь. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда?… Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь»…

Впрочем, Хлестаков, рассказывая о своей петербургской жизни, вовсе не врет. Скорее делится с заинтересованными слушателями и слушательницами своими в прямом смысле «влажными фантазиями». Разгуливая по дну бассейна, он живописует «суп в кастрюльке прямо из Парижа» и сонмы графов в своей приемной. Этот Хлестаков не то чтобы глуп, скорее пьян и от вина, и от жаркого банного воздуха, и от обилия красоток рядом, среди которых выделяются античной статью Анна Андреевна-Варвара Насонова и девичьей свежестью Марья Антоновна-Виктория Воробьева. Две нимфы банно-прачечного комплекса стоят на обе стороны бассейна у самых бортиков, соблазнительно сверкая голыми ножками (вот на спектакле СТИ точно убедишься, что стройных женских ног в России куда больше, чем честных служащих). Хлестаков переходит-переплывает из одного края бассейна к другому и сам не слышит, что же он несет.

В центральной сцене спектакля – сцене дачи взяток – Хлестаков также гуляет от одного бортика бассейна к другому, выслушивая речи просителей, вглядываясь в их лица странным тяжелым взглядом, так контрастирующим с легкостью речи. Почти грубо просит взаймы, не утруждаясь выдумыванием причин. Всех обнадеживает: «Это можно сделать. Я распоряжусь». И даже на пламенную немецкую речь Гибнера, ответствует поддерживающим: «Gut». И только ватага ввалившихся купцов, прикрывающих срам не белыми простынями, а алюминиевыми шайками, на секунду пробьет в его невозмутимости брешь. Но скоро он энергично подхватит в адрес Городничего: «Мошенник!»

Что не помешает перед отъездом горячо обнять «дорогого папеньку», сунуть в карман толику его денег. И абсолютно искренне и неожиданно сердечно, с саднящей грустью признаться: «Меня нигде так хорошо не принимали!»

В финальной сцене спектакля бассейн накрыт белой скатертью. Ломятся бокалы и вазы с фруктами. Гости бояться подойти к угощению, и только Городничий с городничихой отщипывают виноград и кусают персики. Со скромным достоинством рассказывают, как просил руки Машеньки высокородный гость. И как заживут они теперь в Петербурге…

Разоблачение повергает в шок всех. Но больнее всего удар переживает Городничий, злясь и на вестника – Почтмейстера, и на пустивших слух о ревизоре местных сплетников. И главное – на самого себя! Он падает в центр стола, проваливаясь в воду. А потом вылезает, завернувшись в белую скатерть как в мантию. Он уходит в дверные проемы, а белый плащ все тянется мокрой тяжелой дорожкой ему вслед… Так когда-то в немецком гастрольном спектакле по «Амфитриону» лез в небеса Зевс, а тяжелая мантия-плащ все ползла и ползла за ним, становясь тяжелее с каждым шагом.

Мечта разбилась вдребезги, жизнь обманула. Прекрасное видение оказалось насмешкой и фитюлькой. В Петербурге молокосос и либерал Тряпичкин опишет все его семейство, и городское хозяйство, и отцов города в насмешливом тоне. А где-то в городе «приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует его сей же час к себе». Так что пора снова намывать баню и ожидать новых волн чиновничьего страха, так тесно слитого с гибельным восторгом, что не отделить одно от другого…

Умно выстроенный, азартно сыгранный, сложный по смыслам и прозрачный по чувствам спектакль в финале заставляет вспомнить пушкинское: «Боже, как грустна наша Россия!»

Источник: https://teatral-online.ru/news/32512/