Студия театрального искусства Сергея Женовача предложила к чеховскому юбилею нетривиальную идею — создать сценическое решение незавершенных рабочих заметок писателя.

Войти в саму плоть творческой лаборатории, где образы, впечатления, обрывки диалогов и сюжетов только варятся в котле недовоплощенных замыслов, ожидая своего часа, — задача, манившая радикальных режиссеров ХХ века. Начиная с Мейерхольда, ставившего «Ревизора» как эссенцию всего творчества Гоголя, заканчивая экспериментами Кристиана Лупы и Анатолия Васильева над прозой, многих манило исследование самого языка, а не воплощение прямого сюжета. Разрушая, дробя сюжет, они обнажали тайную алхимию писателя, прикасались к самой пульсации его дара.

Сергей Женовач на первый взгляд вступил в эту традицию, сложив обрывки самых разных записных книжек в единый речевой поток, выстроенный по излюбленному чеховскому принципу: люди пьют чай, болтают как бы ни о чем, а в этот момент решаются или рушатся их судьбы.

Прямо на краю сценической площадки, во всю ее длину, художник Александр Боровский выстроил крытую усадебную веранду с длинным столом. Деревянные подпорки скрывают часть сидящих вокруг стола людей, порой они и сами скрываются за ними, точно не желая обнародовать еще недодуманную мысль, недописанную фразу. И в самом деле, мерцающий текст, обрывающийся на самом скаку, неясный, абсурдный, порой излишне резкий и желчный, порой излишне сентиментальный — все это слишком интимно, чтобы быть открытым во все стороны. Но, конечно, усадебная веранда — это еще и сам топос чеховского языка и миропонимания. Повзрослевшие актеры молодой студии играют не персонажей, но субстанции чеховского мира. Такое «газообразное» состояние текста требует от актеров особой, легкой формы игры. Они и делают это с виртуозностью зрелых мастеров.

Холостяки и артисты, экзальтированные дамы и удушливо-сладкие семейные пары, барышни и чиновники, художники и их критики, вдовы и эмансипированные дамы, доктора и официанты — все они сошли со страниц записных книжек, но еще не получили статус художественных персонажей. Оттого их нескончаемый пир (идеальная форма философской беседы со времен Платона) так смахивает на интеллигентские разговоры, которые вечно ведут чеховские, да и все главные герои русской литературы. По сути, это нескончаемый разговор Чехова с самим собой — о природе русской истории, о национальном характере великороссов, о хамстве и невежестве, о тоске и ностальгии, о любви и смерти, о мужчине и женщине, о поиске веры и смысла человеческого существования.

Впечатляющее начало спектакля, когда юбилейное застолье с экзальтированными здравицами превращается в столь же экзальтированные поминки с траурными речами и обмороками. Сама сердцевина чеховского саркастического юмора схвачена здесь жестко и несентиментально.

Минуты истекают в этом созерцании обаятельного существования актеров, радуя выразительными и остроумными находками (чего стоит хотя бы бесстрашно-бравурная работа Ольги Озоллапини в роли Эмансипированной дамы). К концу первого акта все же становится ясно, что никакая драматургия из записных книжек не складывается, в то время как сам режиссер стремится найти в них некий дидактический смысл. Вместо того чтобы отдаться «свободной структуре» и философскому диалогу, Сергей Женовач остается верен своей моралистической музе. В итоге он создает пространство, в котором самые радикальные художественные идеи прошлых десятилетий адаптируются в сентиментально-назидательном духе. Не найдя в книжках Чехова достаточно материала для финальных итогов, он находит их, конечно, в его прозе. После прелестной меланхолической беседы второго акта — под струями дождя, за самоваром, он внезапно спускает беседку вниз, открывая нам ее «крышу», а на ней — актера, читающего рассказ «Студент». Любимый чеховский рассказ Бориса Пастернака, он — едва ли не единственный — впрямую говорит о его религиозности. Но Игорь Лизингевич читает рассказ, нарочито усиливая его дидактический, нравоучительный смысл.

И вот волшебное, «газообразное», летучее состояние чеховской словесной лаборатории на глазах окаменевает, обретая «школьный» нравоучительный характер. Предложив новую экспериментальную форму, Сергей Женовач остался верен прежним механизмам своего душевного (не путать с духовным) театра.