Прошедший год отзовется в моей памяти тремя событиями, которые вырастают в один восклицательный знак. Жизнь и театр очень разных жанров слились в них или сцепились так, что не разъять. Первое — недавняя поездка на Северный Кавказ с поэтом Дмитрием Сухаревым и лауреатами Грушинского фестиваля. Мы видели много людей и не видели никакой политики. В Цхинвале проливали слезы над тем, как человек умеет выстоять. Какой режиссер лучше жизни выстроит такую мизансцену: на благотворительном концерте песни и поэзии мы стоим на открытой эстраде, вверху яркие звезды южного неба, вокруг зияющие провалы окон уничтоженного театра, на площади огромное количество людей, у которых в высоко поднятых руках раскачиваются «звездочки» мобильных телефонов в такт традиционной финальной песне Визбора «Милая моя, солнышко лесное…».

Второе событие случилось в феврале, в самом начале года, где во Флоренции я и моя жена Галя имели честь представительствовать от себя и от Москвы на совершенно уникальной церемонии чествования русского художника Бориса Заборова. В Коридоре Вазари великой галереи Уффици, единственном в мире зале автопортретов, где представлены работы от Рафаэля до Шагала, появился автопортрет нашего современника. В этом прелестном театральном представлении не было ни пафоса, ни торжественных восклицаний, но присутствовало ощущение вечности. Высокое итальянское начальство выглядело так, будто они некие диспетчеры времени, просто передающие нечто из далекого прошлого в далекое будущее в кратком перерыве на мгновение настоящего.

И, наконец, с некоторым опозданием я увидел новый театр Сергея Женовача. Это настоящее театральное чудо посреди античудес сегодняшнего дня. Куда ни кинь взор, куда ни приложи ухо — все дышит здесь искусством, и только искусством. Я имею в виду и само здание, и дизайн, и то, что происходит на сцене. Замечательный художник Александр Давидович Боровский передает нам привет от великих предшественников, таких, как Шехтель, построивший здание МХТ. Не высокомерно — уютно везде: от изумительно подсвеченного дворика старой золотоканительной фабрики Константина Сергеевича Алексеева до длинного, такого домашнего стола в буфете, где ты со своей чашкой чая оказываешься сразу в большом кругу семьи — зрителей, пусть и на один вечер. Ни одна вещь, ни одна деталь не кричит о себе, ни в чем нет призыва. Вот так же и артисты на сцене не пытаются тебе сказать: смотри на меня, какой я необыкновенный. Я смотрел «Захудалый род» Лескова и думал о том, что здесь наследуют театру, о котором мечтали и Станиславский, и Товстоногов, и Эфрос, и Любимов. Партнерство редчайшее. А ведь изумительно чистой выделки каждый. И полный контакт с публикой. Восхитительная наивность, актеры будто безоружны перед открытием лесковских характеров в себе и для себя замечательного русского языка. Я от него млею и жмурюсь, как кот на солнце. Счастье слышать со сцены такой язык. Театр Женовача — театр спасительный, сострадательный и нежный. Сострадательный и к героям, и к тем, кто в зрительном зале. В этом он истинный ученик своего учителя — Петра Фоменко.