Сергей Женовач, сценограф Александр Боровский и Студия театрального искусства (СТИ) открыли сезон «белым Чеховым», премьерой «Записных книжек». Завершают его «черным Достоевским» — спектаклем «Брат Иван Федорович».

Натурально, «Карамазовы». Часть четвертая, книга одиннадцатая. Канун суда.

Общего в премьерах СТИ сезона 2010/11 вроде бы и нет ничего. Только контраст: белого и черного, летнего и зимнего. Да место действия. Да язык оригинала.

А «Брат Иван Федорович» явно продолжает другую линию театра Женовача — легендарный спектакль «Мальчики» по десятой книге «Братьев Карамазовых».

И все же Чехов и Достоевский перекликаются. В финале «Записных книжек» дачный стол, захолустный русский рай с чаем, лафитничками и осенними яблоками внезапно уходит в трюм сцены. В преисподнюю истории. Вместе с застольцами 1890-х.

А в «Брате Иване Федоровиче» на авансцене все торчит пышная пальма-латания. Аксессуар губернского фотографа, предвестье декадентских стихов рубежа XX века, в которых Господа и дьявола славят равно — на фоне латаний в московских купеческих горшках. Пальма на сцене полностью выкрашена в темно-серый: так бы и вышла на картоне семейных фото. Пальма — фон снимка. Но на этом фоне никого живого нет.

Образ обезлюдевшего мира, который упустили из рук, нечаянно обронили в ад (кто действием, кто бездействием, кто «последними вопросами», кто дачной болтовней), и объединяет две премьеры СТИ. Стоит меж ними как замковый камень смысла.

В финале «Записных книжек» на сцене, в сырой ночи остаются дорога и одинокий студент на обочине. «Брат Иван Федорович» начат тем же: промозглая русская ночь, дорога. Вокзальный зал ожидания, жесткие скамьи. Силуэт озябшей пассажирки.

Не хотим уподобляться председателю суда г. Скотопригоньевска (каковой председатель всегда и во всем искал «продукт наших социальных основ» и «характеристику русского элемента»). Но точно выстроенная первая сцена есть знак русского мифа. И того, что мир, нечаянно оброненный в ад, — тут важный персонаж. Пусть внесценический.

Темны кирпичные стены вокзала. Черны деревянные скамейки. Черным выкрашена балюстрада, отделяющая перрон. Черны обтертое пальтишко и барашковая шапка на Алеше (Александр Прошин). И манто Катерины Ивановны (Катерина Васильева). И жакетик Грушеньки (Мария Шашлова). И тулуп Смердякова (Сергей Аброскин).

Черны неброский сюртук и цилиндр Черта (Сергей Качанов). И столичное пальто его визави — многознающего Ивана Федоровича (Игорь Лизенгевич).

Только Митя (Александр Обласов) — в серой шинели. То ли как честный офицер. То ли потому, что «воскресший человек» в нем уже выбрал не побег в Америку, а каторгу в рудниках и страдание, принятое за всех: «Если Бога с земли изгонят, мы под землей его встретим… Мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн Богу…»

Впрочем, зритель-2011 знает (в отличие от Мити): в ХХ веке так не вышло. Какой уж там гимн из рудника… Всех перемололо с костями. А потом сникерсы завезли. В Скотопригоньевске наконец стало чем заняться, и «последние вопросы» вышли из моды.

И вот, вероятно, главная тема спектакля: проследить в реальном времени — кто убил отца? Кто уронил дом в ад? От кого, от чего пошел такой соблазн, что мир рухнул, раскачанный резонансом кокетливого, бездумного кощунства? Один ли Смердяков дошел и осмелился поучением вольнодумного Ивана Федоровича? Или причастна, скажем, и девочка Лиза Хохлакова с ее лепетом: «Ах, я хочу беспорядка. Я все хочу зажечь дом»?

Нет, натурально, внятных ответов. Но в спектакле СТИ и Смердяков иногда кажется жертвой. Он явно служит вторым исповедником персонажей (первый — Алеша). Злой и несомненный, обтертый по лихим углам здравый смысл Смердякова ставит самые точные диагнозы болезням Ивана: гордости, корысти, сходству с отцом.

В историческом аспекте окончанием «Карамазовых» можно считать «Красное колесо» Солженицына. Тема «Иван Федорович и Смердяков» там отлично прописана — по состоянию на март 1917-го. Но интонации актеров СТИ абсолютно современны. И, видимо, вопросы романа имеют для театра не исторический смысл. Они живы.

Все тут выходят на сцену, в темный вокзальный зал ожидания по одному. Вступают в горячий, как исповедь, диалог с Алешей — или садятся, смиренно глядя во тьму путей. Грушенька Шашловой — жесткая, как подмосковная школьница в ночной электричке; гомерически смешная m-me Хохлакова; нервная Лиза (Мария Курденевич), острыми зубками пробующая «на прикус» сердце Алеши и все десять заповедей с особым шиком «мыслящего русского подростка». Бесшабашный сиделец Митя. И пластичный, дьявольски вежливый Черт, почти слитый с Иваном фактурной игрой света и тьмы.

Интонации актеров отточены: речи нет о «премьерной сырости». Сцены со Смердяковым и Чертом во втором акте дер-жат зал в полном фокусе напряжения.

И полностью, как и в «Записных книжках», меняет пространство и суть финал.

Тьма за деревянной балюстрадой вокзала расходится наконец. Там — не рельсы и шпалы, ведущие прочь из Скотопригоньевска. А длинный судейский стол в пространстве, затянутом темно-серым. И не в зале ожидания, а в зале суда все время сидели персонажи.

Мощный, значительный перформанс Студии театрального искусства внятно говорит о простых и жизнеполагающих истинах. Истинах «Братьев Карамазовых» — и еще одной книжки, которую неохота поминать всуе.

Но зрителя премьеры все время грызет странная мысль. Качество звучащего со сцены текста свидетельствует: он создан для чтения. Для чтения как формы самопознания.

Но этот способ читать почти убит. Осмеян, затоптан, сметен потоком макулатуры.

И кстати, ежели говорить о вине и ответственности: именно на этом осмеянии, на демонтаже последней ценности — чтения, на гламуре, на трэше, истекающем клюквенным соком, Иван Федорович Карамазов срубил свои первые бабки в 1990-х.

Космический смысл процесса, как всегда, проступит попутно. Уже проступает: на премьерах пьес из школьной программы видно, что половина публики не знает сюжета. Как правило — это младшая, с виду очень благополучная половина.

И только русский театр мечется, берет непосильную ответственность, как брат Алеша. И все чаще ставит не предназначенные для сцены тексты — чтобы познакомить с ними.

Иногда и получается замечательно: «Захудалый род» Женовача по Лескову, «Прокляты и убиты» Виктора Рыжакова по Астафьеву. Но и на лучших спектаклях (на премьере «Брата Ивана Федоровича» тоже) грызет, повторяю, мысль: доколе театр, заботливый гувернер, будет читать нам вслух, — потому что нам лень читать самим?

И эта лень… она ведь не сойдет городу Скотопригоньевску с рук. Нам лишь кажется, что мы смотрим свои DVD в зале ожидания светлого будущего. А самое это Провидение-с… тут оно теперь. Где ж Ему еще быть?