За последние месяцы, кроме прочего, выяснилось, что люди почти бесконечно разнообразны – в реакциях, решениях и выборах, как минимум. И ты сам тоже, но речь не об этом. Есть, конечно, «большой выбор» между да и нет, но с него всё только начинается – и он не самый сложный (я-то по-прежнему не понимаю, какой вообще тут может быть «выбор» – на уровне диалога с собой, в смысле, но технически выбор как бы есть). Дальше (что бы ты ни выбрал, очевидно) огромное количество «стратегий». И приоритетов. И прочего. И, по моим ощущениям, уже в новом сезоне стало появляться всё больше индивидуальных ответов: о чём хотят думать и говорить, какими вопросами задаются, какие ответы предлагают. Чего ждут, как объясняют, куда смотрят – в прошлое, настоящее или будущее (одно светлее другого, конечно). Имею в виду «коллективные» ответы – новые спектакли.
У «Лабардан-са» замедленное действие, в смысле, эффект – тебя (меня) затягивает в воронку (водоворот или омут, конечно, точнее) не просто не сразу, а даже как будто не в процессе. И не потому, что, как на всяком «Ревизоре», ты ждёшь финала – он же определяет смысл всего увиденного, каким бы оно ни было. Пока ты смотришь, тебе любопытно или не очень, ты следишь за микросдвигами и купюрами в каноническом тексте или за вполне скупым «рисунком», но… Как бы одно решение – простое, сразу заявленное, – ретроспективно начинает работать. И в процессе погружение (хорошее тут слово, ага) тоже есть. Но, в общем, никогда у меня не было в театре такого острого (и неприятного) ощущения моего соприсутствия гибели (Римской) империи. Это у Бродского романтика провинции у моря. А что, если «это я стерёг иерусалимскую тюрьму в 33-м году». Всего-то баня/термы как пространство – отличный контекст для гоголевского Рима, для умирающей имперской провинции, для всевозможных тёрок постсоветских лет (советская баня – это иной образ, хотя отчасти и он тут есть). Но вот это оборотничество, чувство непрерывности истории как порочного круга, когда пошлая сауна новой России и как бы респектабельное публичное пространство из античности – это одно и то же, – довольно болезненное. И из этого сюжета выжимается максимум возможностей, ассоциативного кошмара какого-то странного момента агонии, не желающей кончаться в этом физически «чистящем» чистилище. То ли накануне последнего дня Помпеи, то ли где-то рядом с тем самым «33-м годом». Бездна цитат из живописи, торжественные фигуры, застывающие собственными надгробиями, античные и христианские образы, смешанные, как в музее, где, условно, Магдалина и Европа становятся соседками. Ну и понятно, что это ещё и метафизически жутковатое пространство буквально голых людей – это не красиво, не «соблазнительно», но и не уродливо, не отталкивающе (по крайней мере – не всегда). С ними Босх. Но не только. Не зря так много упоминаний рыб (вернее, их столько у Гоголя, просто ты начинаешь обращать на это внимание), «лабардан-с», да и сами герои чем не в аквариуме. Вобла, конечно, до некоторой степени тоже. Но и та рыба, что в катакомбах вечного города. А финал… что финал. Апокалипсис сейчас, только он не кончается. Он движется круг за кругом, пережёвывая по пути чьи-то рыбьи косточки, но в сущности никогда не знаешь, когда именно тебе переломит хребет, когда море затопит провинцию, а лава – Помпею. «Всё опять повторится с начала». Или не всё – потому что из финальной-начальной мизансцены не следует, что чиновник из Петербурга – ревизор. И, как перефразировал классику Михаил Шишкин, «потому что назавтра всегда будет война», так и тут – неизвестно, что будет дальше. Но это внутри сюжета (спектакля) можно копаться – тем более что Никита Исаченков что-то удивительно сложное и крутое делает, там очень есть о чём подумать в вопросе «кто этот Хлестаков» (а он именно «кто-то» – очень небанально понятый и сделанный). А я всё же про другое. Про то, что ощущение от этого спектакля – повторюсь, честнее сказать – после: ты сейчас – свидетель последних времён. Ты внутри. Ты не осознаёшь этого до конца. И ты можешь не догадываться, что «последние времена» – это не просто канун какого-то большого краха. Это, возможно, долгие-долгие годы. Как угасание Римской империи (в спектакле не только она, и не совсем она, но). И, возможно, дальше – просто новый круг ада. И туда пойдут, взявшись за руки, как по дороге из жёлтого кирпича. А это, кстати, тоже гоголевское – состояние морока, который ни грехом, ни добрым намерением не прорвёшь. И жить в гоголевском мороке баньки с пауками не здорово. Но, в общем, это всё про то, что мы не заметили, как тут оказались, прекрасно освоились и живём под Везувием. Только на «справедливого ревизора» рассчитывать не приходится. (В скобках: вот у Туминаса в «Маскараде» в прорубях людей топили (на редкость, кстати, жуткий образ). Есть какая-то связь, кажется, между этими… водоёмами великой-гуманистической-русской-классики).