Я, признаться, очень люблю ходить в “Студию” Женовача. Сдержанный, чуть холодноватый, “ненашенский” облик этого театра в сочетании с разлитыми в его спектаклях душевностью, теплотой и нежеланием смаковать темные стороны действительности кажется мне идеальным сочетанием западничества и славянофильства. У нас как-то привыкли, что вокруг русской душевности обязательно надо накрутить бархата-парчи, поместить ее в богатые купеческие декорации и посреди них эдак смачно, с оттяжкой лицедействовать. В театре Женовача если и есть купеческий дух (а как ему тут не быть, если расположился он аккурат на территории бывшей золотоканительной фабрики семейства Станиславского), то дух просвещенного русского купечества рубежа веков. Не ксенофобского, а равно обращенного и к Западу, и к самой России и не видящего в них какого-то исконного противоречия.

Примерно три года назад Женовач открыл свою “Студию” замечательным и знаменитым уже спектаклем “Захудалый род”. Неоконченная хроника Николая Лескова, не принявшего капитализацию России, воспевала добуржуазный уклад жизни, в котором отношения людей не измерялись выгодой, а значимость человека – величиной нажитого им капитала. Спустя три года Женовач поставил чеховскую повесть “Три года”. Она совсем о другой России – буржуазной, промышленной, знающей цену деньгам. Казалось бы, тут и должны были пролегать какие-то смысловые токи спектакля. Однако ж нет. Ни тогда, ни теперь Женовач и его артисты ничего не декларируют и никому не выносят приговор. Они просто всматриваются в течение жизни, в переливы человеческих настроений. Не столько в социальный контекст, сколько в душу героев, которая, какая бы власть и какой бы строй ни стояли на дворе, всегда мятущаяся, если живая. И выясняется, что никакой стены между описанными Лесковым истинно прекрасными людьми патриархальной России и рефлексирующими героями чеховской повести (особенно главным ее героем, который конечно же alter ego самого автора) нет.

Кажется, это первое обращение Женовача к Чехову. Прежде он обходил великого драматурга стороной. И правильно, наверное, делал. При кажущейся близости, между ним и Чеховым я лично всегда ощущала принципиальное несродство. Излучающие свет спектакли Женовача с их обаятельным простодушием не вязались в моем сознании с общей чеховской мизантропией. Он ведь на самом деле очень жесткий писатель, ясно видящий всю гнусность жизни и человеческой природы и выносящий им трезвый, почти медицинский приговор. Спектакль “Три года” убеждает, что несродство преодолимо.

Повесть Женовач выбрал неожиданную, нарочито несценичную. На мой вкус, не лучшую у Чехова. Ее ведь и не запоминаешь толком, ибо нет в ней никакой впечатляющей коллизии, прозрений или обращений героев, социального конфликта. Многостраничное произведение сводится, в сущности, к тому, как сын богатого московского купца Алексей Лаптев полюбил добрую и хорошенькую дочь провинциального доктора, которая не отвечает ему взаимностью, но все же становится его женой. Всю дорогу герой, которого играет один из лучших артистов “Студии” – Алексей Вертков, мучается этой неразделенной любовью, как мучается вообще неумением наладить простые человеческие связи. И с братом, впадающим вдруг в неумное проповедничество, и с отцом-самодуром, искалечившим их с братом детство. Он чужой в своей среде, посреди бесконечных подполов, амбаров, дебетов и кредитов. Но и в окружении пылких интеллигентов-разночинцев, эдаких людей “с идеей и направлением”, он тоже не свой. Смерть сестры, душевная болезнь брата, потеря ребенка, невозможность найти какую-то опору в жизни – все изобличает в герое Чехова того лишнего человека, который вообще является одним из главных героев русской литературы. Но ноты отчаяния нет в этой повести. Равно как нет и специфического чеховского стоицизма, пожалуй, не очень внятного Женовачу. Алексей не кончает жизнь самоубийством. Он просто понимает, что смысл жизни в том, чтобы довериться жизни, ибо она по слову другого прекрасного русского драматурга “мудрее всех нас, живущих и мудрствующих”.

Кажется, это прямо сформулированное в финале желание жить и во что бы то ни стало любить жизнь и предопределило выбор повести. Александр Боровский выстроил для спектакля отличную сценографию, немного отсылающую зрителей к “Московскому хору” Льва Додина. Но там перед нами была скорее груда мебели, по которой с трудом перемещались персонажи пьесы Петрушевской, а тут – хорошо организованное пространство из кроватей с сетками. Герои возлежат на кроватях, чтобы в нужный момент включиться в действие, а потом снова погрузиться в созерцательное ничегонеделание. Они все в белом нижнем белье, и лишь сам Лаптев в черном пальто. Он перелезает с кровати на кровать, все пытаясь найти свою нишу и свой отсек.

Все прочие герои в спектакле скорее обозначены – и отец (Сергей Качанов), и брат (Сергей Аброскин), и друг Ярцев (Григорий Служитель). Ярче других обозначены женские персонажи – очаровательна Ольга Калашникова в роли непосредственной и простодушной жены героя Юленьки, хороша как всегда Мария Шашлова, играющая бывшую любовницу Алексея эдакой суфражисткой с надломленной душой. Но пространство для игры тут есть, пожалуй, у одного лишь Лаптева, не просто героя, но еще и наблюдателя жизни. Алексей Вертков ведет свою роль без надрыва. Спокойно. С какой-то мудрой просветленностью, какая вообще характерна для Женовача, в сочетании с которой любое произведение мировой литературы неизбежно кажется нам исполненным надежды и любви.