Из четырех на моей памяти московских инсценировок “Заповедника” две самые старые – “под крышей” Моссовета и в МХТ (последняя называлась “Новый американец”) – сводились, по большому счету, к набору скетчей, эстрадных реприз, более или менее ярко сыгранных актерами, ну и приправленных некими сентиментально-философскими “лирическими отступлениями” (опять же последнее в большей степени относится к “Новому американцу”). Если же вводить “Заповедник” Женовача в какой-никакой контекст сложившихся традиций сценического освоения довлатовской прозы, то сопоставлять нынешнюю премьеру имеет смысл разве что с богомоловским “Wonderland-80”.

Понятно, что Женовач о Богомолове и думать не думал, и спектакля его не видел – но как ни странно может показаться, здесь снова, как и в случае с предшествующим “Мастером и Маргаритой”, ассоциации – и контрасты, и параллели – у меня, зрителя, смотрящего и то, и другое (и еще третье, четвертое…) возникают неизбежно. Другое дело, что “Wonderland-80” Богомолова представлял собой попытку обобщить частные – забавные, трагикомические, абсурдные – казусы из жизни героя повести до универсальных принципов организации российской жизни, для чего Богомолов соединял сюжеты Сергея Довлатова и Льюиса Кэролла, помещая экскурсоводов Пушкиногорья в некую “страну чудес”, где остановилось время, и отнюдь не потому, что мгновенье оказалось прекрасным.

Женовач, казалось бы, мыслит в противоположном направлении, уходя от обобщений и социо-культурного, и историко-политического характера, но стараясь сосредоточиться на личности автора; избегая по возможности крена в скетчи, в репризы, но выводя, буквально тоже, на первый план, на передний край рассказчика-повествователя “Заповедника” как героя преимущественно лирического, размышляющего, а не действующего, если не считать, конечно, действием потребление алкоголя, в одиночку и в компании. Поэтому вводящие публику в обстановку довлатовской прозы начиная с фойе ретро-хиты советского радио, сомнительные личности, раздающие из-под полы самиздатские брошюры с текстами Довлатова (но бесплатно, а должно быть дорого!) и бочка-цистерна с виноградным вином по 150 рублей (вот здесь цена, правда, сегодняшняя, но вино, говорят, очень вкусное и отобрано лично художником спектакля Александром Боровским, расходится на ура – я сам не попробовал) скорее сознательно “обманывают” ожидания, спектакль подчеркнуто камерный, построенный на статике, и крайне рационально, аналитически структурирующий литературный материал, вплоть до того, что первый акт выходит чисто “мужским”, а второй – почти исключительно “женским” (и такая рациональность, аналитичность композиции тоже парадоксально роднит инсценировки Богомолова и Женовача). 
От первой до последней минуты на сцене, а вернее, на авансцене находится главный герой – Сергей Качанов, и без того единственный возрастной актер СТИ, тут оказывается в окружении не просто молодежи, но ансамбля вчерашних выпускников ГИТИСа, принятых в труппу, участников феерической перегудовской трехчастной эпопеи “Ста лет одиночества”, одного из главных театральных событий (даром что в стенах студенческой аудитории) прошлого сезона.

Таким образом еще нагляднее подчеркивается, что герой-повествователь, Борис Алиханов, довлатовское альтер эго, размышляет о своей жизни в ретроспективе, пристально всматривается в свое прошлое, в собственное отражение. Что реализовано и в сценографии: два мостка – поперечный, из кулисы в кулису, нависает над площадкой, а через нее из глубины к переднему краю проложен продольный, надвигающийся на мини-бассейн, заплеванный окурками и бутылочными этикетками. Мостки, не пересекаясь, тем не менее складываются в подобие перекрестка, развилки судьбы. Босоногий, усталый, с похмелья – герой, выходя под бродвейский шлягер “Нью-Йорк, Нью-Йорк” и ложась на доски ничком, глядится в зеркало воды, оттуда же, из-под воды, достает одну за другой бутылки: “эликсир забвения” служит ему, если угодно, с обратной целью, не глушит, но возвращает память, позволяет герою на этом перекрестке “все обдумать, попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика”. 

Женовачом “Заповедник” Довлатова прочитан в первую очередь как лирическая поэма, а затем уже как фельетон, хотя совсем без юмористических этюдов, положим, дело не обходится, но в целом, как две постановки по Булгакову и одна по Эрдману объединялись у Женовача в целостный триптих на материале 1920-30-х годов, так “Заповедник” недвусмысленно укладывается в линию, начатую “Москвой-Петушками” и отчасти продолженную “Кирой Георгиевной”. Причем в “Заповеднике” режиссеру, на мой взгляд, удается в значительной мере уйти от “репризности”, которая, как мне показалось в свое время, утяжеляла композицию “Петушков” и замыливала ее главную мысль, ее лирическое начало. Весь первый акт по одному, по двое подходят к герою, разместившемуся на краю помоста и с него не сходящему (камерность и внешняя статичность мизансценирования здесь доведена до предела), жаждущие похмелиться мужики, и “простые” местные, и столичные “экскурсоводы” с претензией на интеллект, каждый со своими микро-историями, которые оттеняют лирический внутренний монолог рассказчика. Во втором акте наступает черед женских образов – их Женовач тоже выдает “оптом”, хотя молодыми актрисами все эти Авроры, Натэллы и Виктории Альбертовны тонко детализированы, но “женский хор” сосредоточен на верхнем мостике, все они отделены от Бориса и расположены перпендикулярно его помосту; только жена героя Татьяна (Катерина Васильева), приехавшая поговорить о предстоящей эмиграции, вступает с ним в прямое взаимодействие. Ну и единственный во втором акте мужской персонаж – майор Беляев (Никита Исаченков) – закольцовывая композицию, приходит к Борису “посидеть” у воды со своей бутылкой и проводит “беседу” в режиме монолога.

Про “женский хор” можно говорить и в прямом смысле – обитательницы “заповедника” распевают романсы на стихи Пушкина, а каждая из них еще и читает по стихотворению. “Публично любить – это скотство”, заявляет лирический герой Довлатова, и хотя благодаря актрисам девушки на мосту милы, даже симпатичны, их “публичная любовь” к Пушкину действительно приобретает оттенок ну по меньшей мере иронический, создает комический эффект, демонстрирует, что Пушкин с его стихами, растиражированными, заученными со школы, положенными на романсовую музычку, превратился до какой-то степени в самопародию. Наоборот, стихотворение Пушкина, которое читает сам герой в финале, должно вернуть голосу поэта его непреходящую подлинность – правда, у меня осталось ощущение, что здесь в инсценировке баланс иронии и пафоса нарушается в сторону последнего, а это лишнее. Так или иначе вместо ретро-сатиры нравов, к которой чаще всего сводятся инсценировки и экранизации Довлатова, Женовач выстраивает через диалог Довлатова с Пушкиным свое собственное общение с эпохой Довлатова (как и Некрасова, и, чуть далее, Ерофеева), перекидывая от нее (как и от Булгакова с Эрдманом в “Записках покойника”, “Самоубийце”, “Театральном романе”) мостки к дню сегодняшнему. 

Привычно, что не только театрам, но и читателям на индивидуальном уровне понятие “заповедник” в довлатовском контексте служит синонимом “зоны”: ограниченного, огороженного пространства тотальной несвободы с сильным привкусом абсурда (“край непуганых идиотов”, по выражению современников Булгакова и Эрдмана, актуальному и для времен Довлатова с Ерофеевым, и для нас теперешних), откуда во внешний большой мир все стараются вырваться, но безуспешно, оттого уходят в мир “внутренней”, наиболее простым способом, при помощи выпивки. Женовач возвращает вынесенному в заглавие понятию исходный смысл, но “заповедным” у него становится не официально обозначенное мемориальное место, не музейная территория, а само пространство человеческой памяти, где незачем топтаться посторонним. 

На момент действия “Заповедника” Пушкин – признанный, впечатанный во все хрестоматии и обезличенный “нерукотворный памятник”, поклонение которому входит в обязательную воспитательную и культурную программу; а Довлатов – не то что не признанный, но и не опубликованный, никому не известный писатель, пусть не кровожадно, но исподволь преследуемый, гонимый. Сегодня, особенно в свете прошлогодней круглой даты, уже и Довлатов – “хрестоматия”, где-то “попса”, а где-то и “обязаловка”. Женовач пробивается через мифы и клише к Довлатову, но не останавливается на том, а двигается дальше, к Пушкину – впрочем, без особых иллюзий, будто возможно для писателя остаться в истории, не превращаясь в популярный “бренд”: маячившая на протяжении трех часов на стене в глубине сцены “посмертная маска” Пушкина к финалу под все тот же бродвейский шлягер “Нью-Йорк, Нью-Йорк” сменяется на многочисленные, спускающиеся с колосников, растиражированные и типовые “двуликие” маски, для пущей “красоты” декорированные стеклянными балясинами, поблескивающими в лучах прожекторов.

А следующая ожидаемая премьера Женовача (и Богомолова, вот хоть ты тресни!) – чеховские “Три сестры”.

Источник: https://users.livejournal.com/-arlekin-/3718281.html