Название «Записки покойника» — это подзаголовок «Театрального романа» Михаила Булгакова, произведения, к которому уже вполне применимо расхожее прилагательное «бессмертный». Впрочем, сатирическим романом о театральном закулисье, юмор которого со временем совершенно не устаревает, Сергей Женовач не ограничился. Он расширил время действия, начал с киевской молодости Булгакова, а пьесу «Черный снег», которую неопытный литератор Сергей Максудов в «Театральном романе» приносит в знаменитый Независимый театр, назвал своим настоящим именем — это «Дни Турбиных», с которыми Михаил Булгаков совершал увлекательное и описанное потом в романе путешествие по трагикомическим кругам советского Художественного театра.

Одним из знаменитых образов легендарного спектакля МХАТа были закрывавшие окна кремовые шторы — за ними семья словно пыталась скрыться от гражданской войны, разворачивавшейся прямо на киевских улицах (и тут театр Женовача, обычно далекий от злободневных проблем, поневоле стал политически актуальным). Художник Александр Боровский повесил в писательском кабинете именно такие шторы. Вообще, в кабинете царит необходимый для творчества уют: письменный стол, лампа с зеленым абажуром, фотографии над столом, кровать, дверь на балкон. Именно с балкона являются писателю его герои и его наваждения — Сергей Женовач вспомнил про преследовавшее Булгакова воспоминание об убитом во время гражданской смуты еврее, и именно его явление вызывает у героя смуту душевную.

Режиссер придумал для своих актеров ироническую фантасмагорию о творчестве и о театре. Кажется, реальный персонаж здесь всего один — сам писатель, а все остальные, невесть откуда берущиеся красноармейцы, персонажи пьес и актеры, суть порождения фантазии, не то его собственной, писательской, не то потусторонней, иногда пугающей, но все равно легкой, ненавязчивой. Когда-то Сергей Женовач поставил на курсе Петра Фоменко озорной и загадочный спектакль «Владимир III степени» по Гоголю — и вот в «Записках покойника» аукается что-то из тех времен, тем более что родство Гоголя с Булгаковым в доказательствах не нуждается. Писателя в «Записках покойника» окружает, обнимает и морочит нечистая сила: в назначенный момент уезжает из стены балкон, на месте фотографий оказываются окошки в никуда, за ними поблескивают странные зеркала, основатель Независимого театра Иван Васильевич (то есть Станиславский) выскакивает из подпола точно черт из табакерки, а в начале второго действия Максудов с удивлением обнаруживает себя лежащим в одной кровати с режиссером и автором «системы».

Сцены в Независимом театре, как нетрудно догадаться, самые выигрышные, самые живые и смешные в спектакле. Комический эффект от первой из них изрядно усилен тем, что секретарь Поликсена Торопецкая превратилась в трех дам-близнецов. Ольга Калашникова отлично показала истеричную приму Независимого Людмилу Пряхину, а Мария Курденевич и Дмитрий Липинский замечательно сыграли сцену, в которой неутомимый Иван Васильевич пытается добиться от актеров, играющих в «Днях Турбиных» Елену Тальберг и Шервинского, нужной ему степени правдоподобия. Это бесконечное повторение на разные лады одной и той же пары фраз доводит зрительный зал, особенно тех, кто хоть сколько-то знаком с театральной педагогикой, буквально до смеховой истерики — поиски сценической естественности здесь кажутся столь же истовыми, сколь и абсурдными, но сатирический эффект от этой сцены никак не оскорбляет чувств свято верующих в Станиславского (сегодня будет нелишним это подчеркнуть).

Сергей Качанов, играющий Ивана Васильевича, сам здесь преподает урок сценического мастерства: мало напоминая по фактуре великого режиссера, он создает мастерский шарж на недоверчивого, окруженного челядью и оторванного от реальности чудака. Но весь спектакль все-таки держится на молодом Иване Янковском — младшем представителе славной актерской династии, на которой природа никак не желает отдыхать. Конечно, Янковский очень молод и переживания Максудова — не разочарования познавшего жизнь человека, а юношеские страдания. Так что до «полной гибели всерьез» на сцене ему еще нужно добраться. А на ней режиссер все-таки настаивает: если пистолет у виска писателя в начале спектакля был явно картинным жестом, то в финале выстрел самоубийцы, видимо, все-таки случился — нет, звука не было, но вся декорация медленно обмякает и опускается вниз, точно спущенный флаг жизни.