Предсказуемо, что главные московские премьеры, показанные после 27 февраля, критики неизбежно стали связывать с убийством Немцова. Народной скорби и политического подтекста тут перепало даже последней части «Синей Птицы» Юхананова (в том, что она совпала по дате с покушением, увидели пророчество), не говоря уже о «Самоубийце» «СТИ»: если не в нем искать злобу дня, то в чем?
Спекуляции на трагедии с Немцовым здесь, конечно, не только неэтичны, но и неуместны: вполне ясно, что и Юхананов, и Женовач в тот момент, когда работали над спектаклем, ни о чем подобном и в кошмарном сне подумать не могли. Отсылки к смерти оппозиционера — лишь попытка вставить в текст больше чужого горя ради красного словца. К тому же в случае со спектаклем Женовача это попытка актуализовать то, что актуализовывать не надо.
Дело в том, что «Самоубийца» невероятно точно попал в дух времени — и это удалось бы у него даже в отрыве от любых инфоповодов: все мы живем в мире Эрдмана вовсе не первый год. Он клеймит совершенно вневременные, неискоренимые вещи: это было героическим шагом в советскую эпоху, это выглядит смело и до сих пор. Эрдмана, чью пьесу запрещали не раз и официально издали на русском только ближе к концу 1980-х, часто сравнивали с Гоголем.
Сравнивали, надо сказать, не зря: вряд ли в русской литературе можно найти еще кого-то, кто настолько зло, смешно и задорно клеймил бы свое время. Эрдман не щадит ни интеллигенцию, ни роковых женщин, ни коммунистов, ни простых обывателей. В «Самоубийце» достается всем — и власти в первую очередь, пусть упомянута она лишь вскользь.
Сюжет прост: безработный Подсекальников ссорится с женой из-за ливерной колбасы и решает застрелиться. Однако дело в том, что стреляться Подсекальникову самому не из-за чего. Тут-то Подсекальников и притягивает к себе целую толпу просителей один колоритнее другого, мечтающих, чтобы он застрелился за них: за любовь, за искусство, за торговлю, за церковь. За интеллигенцию, наконец.
Сергей Женовач часто выбирает тексты либо непопулярные и редко ставившиеся, либо те, сценическую адаптацию которых сейчас просто невозможно представить. Чего только стоит, к примеру, «Река Потудань» по рассказу Платонова. Или бесструктурные и затянутые семейные хроники Лескова, превращенные им в гениальный «Захудалый род». Эрдман вполне вписывается в этот ряд. Нет, не потому, что он не подходит для постановки сегодня — а потому, что представить «Самоубийцу» на сцене вообще очень сложно.
«Самоубийца»-текст сам по себе слишком целен, самоценен и ярок. Преобразовывать, вымарывать его, ставить над ним эксперименты — жаль; так недолго и лишить пьесу ее главного достоинства. Да и не настолько он приелся и запал в память, чтобы игра с текстом здесь была так же уместна, как отрывки из «Трех сестер» в богомоловском «Идеальном муже». С другой стороны, играть «Самоубийцу» буквально, «по-бытовому» тоже нельзя: это бы превратило пьесу в плоскую и довольно-таки пошлую сатиру.
Женовач сохраняет текст, но создает на сцене самую настоящую фантасмагорию. Режиссура его всегда отличалась лаконичностью и сдержанностью, и в случае «Самоубийцы» сдержанность и лаконичность оказываются именно тем, что нужно. Пьесе Эрдмана не идет натурализм и чрезмерная правдивость: это остроумная, но притча. В ее притчевости, сюрреалистичности — вся прелесть.
«Самоубийца» — пьеса донельзя зубастая. И если ставить ее как картину из советской жизни, она неизбежно растеряет большую часть своих зубов. Не нужно перегружать ее деталями. Женовач понимает это как никто другой: фантасмагорию он пишет сдержанными красками, со вкусом. Постановка «СТИ» — утрированная, но утрированная с умом. Лучше всего удались сам Подсекальников (Вячеслав Евлантьев) и Аристарх Доминикович Гранд-Скубик (Григорий Служитель). Именно из их уст звучат, пожалуй, самые важные фразы в спектакле. И звучат они так, что не понимаешь: то ли смеяться потому, что это действительно смешно, то ли плакать — слишком уж правдивы и узнаваемы эти строчки из черной комедии.
Служитель-Аристарх Доминикович в считанные секунды подчиняет себе все сценическое пространство; в его походке и движениях сквозит какое-то особенное достоинство. Про таких можно сказать: «несет себя». Тем узнаваемее и комичнее смотрится он, когда начинает рассуждать об интеллигенции — уверенный в себе, никогда не теряющий лица, бесстыжий демагог.
Аристарх Доминикович. … Не забудьте, что вы не один, гражданин Подсекальников. Посмотрите вокруг. Посмотрите на нашу интеллигенцию. Что вы видите? Очень многое. Что вы слышите? Ничего. Почему же вы ничего не слышите? Потому что она молчит. Почему же она молчит? Потому что ее заставляют молчать. А вот мертвого не заставишь молчать, гражданин Подсекальников. Если мертвый заговорит. В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый. Я пришел к вам, как к мертвому, гражданин Подсекальников. Я пришел к вам от имени русской интеллигенции.
Пожалуй, из всего, что есть в и без того злободневном спектакле, самым злободневным оказался образ Гранд-Скубика. Несмотря на то, что «Самоубийца» Женовача разворачивается в 1920-х, без очевидных внешних привязок к современности, Аристарх Доминикович выглядит карикатурой на всех тех, кого мы слишком часто видим в ленте фейсбука. Он и страдающий автор «Сноба», и винящий других оппозиционер, и комментатор, заходящийся в истерике после каждой новости о политике. Главным остается одно — под его пламенными речами о судьбах интеллигенции скрывается не борец за правду, а всего лишь эгоист.
Аристарх Доминикович. … Погибайте скорей. Разорвите сейчас же вот эту записочку и пишите другую. Напишите в ней искренне все, что вы думаете. Обвините в ней искренне всех, кого следует. Защитите в ней нас. Защитите интеллигенцию и задайте правительству беспощадный вопрос: почему не использован в деле строительства такой чуткий, лояльный и знающий человек, каковым, безо всякого спора, является Аристарх Доминикович Гранд-Скубик.
Подсекальников — тоже в некоторой степени эгоист. Правда, заботой об обществе он свой эгоизм прикрыть не пытается: эта забота так же не укладывается в его картину мира, как революция или труд на благо советской власти. Подсекальников трогателен и беспомощен, невысок ростом, пластика у него неловкая, и чем-то он смутно напоминает Есенина — того и гляди бросится обнимать березку. Наблюдая за его метаниями, начинаешь не на шутку сочувствовать бедняге: тут не мешает ни его жалкость и инфантилизм, ни донельзя примитивное видение мира. Более того, именно простота восприятия и детскость, наверное, и позволяют Подсекальникову-Евлантьеву прийти к главной мысли «Самоубийцы».
Аристарх Доминикович. Вы хотите сказать, что на свете не бывает героев.
Семен Семенович. Чего не бывает на свете, товарищи. На свете бывает даже женщина с бородой. Но я говорю не о том, что бывает на свете, а только о том, что есть. А есть на свете всего лишь один человек, который живет и боится смерти больше всего на свете.