“Студия театрального искусства”, все знают, родилась из нескольких дипломных спектаклей курса Сергея Женовача. Самый известный, прославивший их, – «Мальчики» по нескольким главам «Братьев Карамазовых». Майская премьера театра – «Брат Иван Федорович», снова по «Братьям Карамазовым». Получается, подводит некий итог неким долгим размышлениям уже не только режиссера Женовача, но и его театра.

Можно добавить к названным двум спектаклям еще три – трилогию по «Идиоту», которая вышла, когда Сергей Женовач руководил Театром на Малой Бронной, настоящий сериал, одновременно высветивший и сериальные возможности Достоевского, и увлекательность его сюжетов, позволяющих идти, можно сказать, по следу каждого, не одних лишь главных героев.

Кстати, в той трилогии Рогожина играл Сергей Качанов, которого в новом спектакле Женовач занял в роли Гостя Ивана Федоровича, Черта то есть. Сериальность, все, что не имеет отношения к сугубой театральной работе, Женовача вроде бы не интересует вовсе, так что его последовательность в выборе – иной природы. Вроде как у Самойлова: хочу бежать, но не могу, ведь корни держат на бегу. Так и Женовача Достоевский держит, пожалуй, как корни, как нечто корневое в нем самом, что заставляет возвращаться, себя, актеров и зрителей как будто переспрашивая: так ли? А этот вопрос что значил? А этот странный разговор?

Соавторами этого спектакля, наравне с режиссером, могут и должны быть названы еще двое – художник Александр Боровский и художник по свету Дамир Исмагилов. Всё игровое пространство – узкая полоска перед небольшой оградкой, какими прежде отделяли места для публики в судах от мест для судейских. Света – немного, лишь бы высветить лица говорящих да различить, чем черное пальто брата Алеши (Александр Прошин) отличается от отороченной каракулем черной короткой курточки Грушеньки (Мария Шашлова). Черно вокруг, даже листья пальмы в черной кадке отливают лакированным черным… О том, что там за парапетом, публика узнает, лишь когда спектакль уже кончается, после того, как кончены все разговоры, разговоры «до суда». Лишь тогда освещается вся глубина сцены. Черным-черно на этой узкой авансцене, но и там, где не было света и царила тьма египетская, теперь выясняется, тоже все – черное. И стол, и высокие стулья для судей, и по двум сторонам складчатые французские шторы – все в унисон с черной кладкой кирпича на задней стене. На эти волны складок и ровную кладку кирпича можно смотреть очень долго, как на какую-нибудь инсталляцию, из модных ныне. Но – всё, разговоры кончились, теперь уже – суд, которого нет в спектакле, в спектакле – досудебные «прения сторон», диалоги, па-де-де.

Диалоги и выстроены как балет. Выход, экспозиция, вариации одного и другого. Мужской танец, женский… Смотришь, например, на Шашлову, которая играет Грушеньку: выпрямила спину – снова расслабила, ссутулилась, снова, точно ток какой прошел через все ее тело, и спина выпрямилась, напряглась. В пластике – многое. Смердяков (Сергей Аброскин) покидает сцену с уже готовым решением – уйти, из жизни уйти, это – в каждом его движении, из которого жизнь уже ушла, истекла в этом разговоре с Иваном (Игорь Лизенгевич). Выматывающий разговор получается, высасывающий жизнь.

У Достоевского – и вывернутость психологическая, это известно, и, об этом тоже написаны книги, – особый смех, ни на чей другой не похожий юмор. Когда Митя (Александр Обласов), «от женщин погибший», строго советует брату Алеше никогда не просить у женщин прощенья, говорит про живодерность, которая в женщинах сидит, – в зале раздается дружный мужской смех. А самое веселье – в разговоре Ивана с Гостем, с Чертом, который, как из табакерки, выскакивает из пальмы, будто в кадке до того сидел и в общей черноте виден не был. Такой смешной, нестрашный, вправду, как сам себя рекомендует, – «поседелый Хлестаков», «призрак жизни». Ну как такого угомонить? Ведь «призраку пинков не дают». Сцена с Чертом – последняя, теперь – только суд. Неужто Страшный суд чем-то похож на эти неприятные приставания с дурацкими расспросами?

Красота, при этом и простая, и сложная одновременно – во всем, что касается внешнего ряда, пока еще не заполнена игрой актеров, тут еще много, если можно так сказать, свободного, незаполненного пространства, построенного как бы на вырост. Дело даже не в том, что кому-то еще мешают воспринять здешнего Митю или Алешу засевшие в памяти роли Михаила Ульянова или Андрея Мягкова из фильма Ивана Пырьева, – нет, здешние роли, как они сложились на репетициях в театре, как платья, костюмы, еще не сели на плечи. Хотя, это видно, – спектакль движется как раз в этом, верном направлении.