Когда-то перед премьерой «Лешего» в Театре на Малой Бронной (с той поры прошло уже больше пятнадцати лет, и много театральных рек утекло и обмельчало) Сергей Женовач объяснял свой выбор чеховской пьесы – по сути, черновика «Дяди Вани» – так: «Это, может быть, одна из немногих вещей Чехова, после которых хочется верить, жить и что-то изменять в жизни».

Странное дело, но и спектакль «Три года», поставленный Женовачом в своей Студии театрального искусства по довольно-таки безысходной повести Чехова 1894 года, подводит к мысли, что стоит жить, надеяться и по мере сил менять жизнь к лучшему. «Это одна, на мой взгляд, из сокровенных чеховских повестей. О ней мало кто знает, но мне кажется, что для нашего понимания Чехова она краеугольная – в ней затронуты и личные моменты его жизни, отношения с отцом», – говорит режиссер.

Сергей Женовач умеет и всегда умел усмотреть гармонию в хаосе, расслышать нежную мелодию в какофонии, выхватить секунды идиллии, во мраке разглядеть мерцание света, никогда не оставляя зрителя в бездонных глубинах кошмара, будь то трагедия короля Лира или финал романа Достоевского «Идиот». Отчаянность любого момента подразумевает наличие выхода, той ниточки, которая когда-нибудь выведет из темноты. Вот, пожалуй, в самых общих чертах философия этого режиссера. Не случайно, наверное, что самая первая фраза избранной Женовачом для постановки чеховской повести говорит о ежедневном противостоянии света и темноты. Здоровое, гармоничное мироощущение вовсе не означает нечувствительности к горю и боли. Тяга к уюту на сцене еще не свидетельство незнакомства и невстречи с бесприютностью в жизни. Скорее, напротив.

Пространство спектакля «Три года», которое выстраивает на подмостках Студии художник Александр Боровский, практически не задействовав глубину сцены, призвано обозначить не только внешнюю неустроенность жизни героя, но и внутренний его разлад, постоянную его рефлексию. Разноуровневое скопище панцирных железных кроватей, чьи спинки с завитушками и набалдашниками мгновениями весьма напоминают кладбищенские памятники, становится пристанищем всех без исключения персонажей.

Актеры Сергея Женовача, совершившие в период репетиций, как принято у них в театре, путешествие на родину Чехова («Таганрог многое перевернул в нашем сознании, город, в котором из 40 своих лет Чехов прожил 18. В Таганроге понимаешь, откуда эти грустные вечера, когда продувает весь город со всех сторон, и почему так хотелось отсюда уехать… Многое начинаешь видеть по-иному, оценивать по-другому через Таганрог»), очень естественно и изящно существуют в этом всем ветрам открытом, как город чеховского детства, пространстве. Ученики Женовача несомненно переняли у своего учителя умение всматриваться в лица и души, его тягу к гармонии, открытости, человеческому теплу, к приятию жизни в любых ее формах, пусть даже беспощадных и ранящих. Актрисе Анне Рудь удается сыграть сцену смерти своей героини Нины как момент высшего жизненного просветления, на лице ее навсегда застывает выражение умиротворения. Трехлетнее существование Юлии (Ольга Калашникова ведет ее линию тонко и чрезвычайно обаятельно) бок о бок с нелюбимым мужем рождает не просто привычку, но любовь. Трехлетние душевные метания Алексея Лаптева (сдержанность Алексея Верткова здесь очень уместна) и изменившееся чувство к обожаемой жене заставляют неотступно думать о будущем, но без ужаса, а с покорностью предстоящим изгибам судьбы. В спектакле, как и в повести, финальное «Поживем – увидим» звучит дважды, однако, второй раз – уже не столь бесцветно и равнодушно. За словами – явная надежда, робкий интерес и доверие Лаптева к жизни.