Пьеса Эрдамана, за которую бились Станиславский и Мейерхольд, для Женовача – прежде всего, история маленького человека, которому просто «жить хочется», работать и получать свое приличное жалование, чтобы на ливерную колбасу хватало – на большее не претендует. Но общественности, точнее особо «возбужденным» ее представителям, он больше нужен мертвый, чем живой. Ведь «идеологический покойник» может прокричать на всю Россию то, что и шепотом не скажет обычный гражданин. И неважно, что г-н Подсекальников, надумавший стреляться, не имеет ровным счетом никакой «гражданской позиции» и умирать за идею вовсе не собирался. Поспекулировать на его смерти – желающих хоть отбавляй. «Вы застрелитесь, как герой, – говорит ему пораженный в правах интеллигент. – Выстрел ваш – он разбудит уснувшую совесть страны. Вся российская интеллигенция соберется у вашего гроба. Цвет страны понесет вас отсюда на улицу. Вас завалят венками». «Самоубийца» Сергея Женовача «выстрелил» 1 марта, через день после убийства Бориса Немцова, когда через Москворецкий мост шли толпы людей. Совпадение казалось едва ли не мистическим, сближение – страшным, и практически в лоб столкнуло премьеру с текущим общественно-политическим моментом. Женовач, который никогда за «повесткой дня» не гнался, попал, что называется, в десятку. Эрдман оказался очень тонкой и точной сатирой на современные политтехнологии. Но «Самоубийца» интересен другим.

За полгода без места работы г-н Посекальников серьезно поднакопил недовольства – и финансовой зависимостью от тещи с женой, и кремлевским руководством, которое готов крыть матом «от имени миллиона людей» – что, собственно, и делает – по телефону и по причине того, что терять уже нечего. Не страшно. От жизни своей он уже отказался, хоть и не решил еще в пользу кого – интеллигенции, церкви, коммерции или искусства – а все они стали «рабынями в гареме пролетариата» и решительно молчат об отмене прав (кроме права на «перманентную угнетенность»). Сказать за всех должен один, Подсекальников – играет его вчерашний студент Вячеслав Евлантьев, удивительно похожий на молодого Олега Табакова времен прекраснодушных «розовских мальчиков». Товарищ он во многом наивный, легковерный, легковозбудимый – манипулировать им в сущности ничего не стоит – легко ведется на внимание к своей персоне, до которой еще вчера никому не было дела, как, в общем, и до других жильцов страны-коммуналки.

За двухэтажной конструкцией из дверей на сцене голоса становятся гулкими и люди теряются, как в темном подъезде, где вывернули лампочки. Художник Александр Боровский нашел убийственно точный пространственный образ – жизни без удобств, пространства, где практически нет ничего личного, частного, своего, где человек буквально во всем ограничен, даже в самом необходимом. Судя по облезлым дверям всех мастей, которые он собрал по разным коммунальным квартирам с дореволюционным прошлым, жизнь наша – совсем не прекрасна, как ежедневно сообщает газета «Известия», и «капитального ремонта» требует уже давно. Касается это всех систем, не только коммунальных, о которых в спектакле постоянно напоминает звук смывного бочка, – лейтмотив и, по сути, отзвук реального положения дел.

В стране, где все меряется масштабными задачами, достижениями, завоеваниями и геополитическими интересами, человек при любом режиме чувствует себя незащищенным, отходит на третий план со своими трудностями, решать которые сверху не собираются, даже если дело – в системных ошибках. «Это общая участь… надо жить», – говорит сосед Подсекальникова по коммуналке. И Сергей Женовач, кажется, соглашается.

Балансируя на грани между «быть» и «не быть», пытаясь представить, что же значит эта «смерть», готовая уложиться в секунду между «тик» и «так», Подсекальников страдает не на шутку – и смех накатывает на зал в очередь с приступами жалости. «Товарищи, я не хочу умирать: ни за вас, ни за них, ни за класс, ни за человечество, ни за Марию Лукьяновну!» Несостоявшийся самоубийца, неподвижно простояв полспектакля в гробу, как часовой в будке, «воскресает», чтобы потребовать права самому распоряжаться своей плохенькой жизнью и права хотя бы иногда, хотя бы еле слышно говорить, что живется ему плохо, а не «вдохновляться согласно постановлениям».