Драматургия обэриутов —редкий гость на сценических подмостках:
поэтика абсурда не каждому режиссеру по зубам. Разгадать «Старуху»
Даниила Хармса на сцене СТИ взялся Сергей Женовач.
Старуха в седом парике ныряет в окно то ли стены дома, то ли просто
стены. Или она пилотирует в усорный бак?.. За ней кувырком почти
акробатически прыгают в таких же седых париках и черных платьях вторая,
третья и так далее. Они, одна за другой, исчезают в проеме ночи. И поначалу
непонятно, зачем эти акробатические па. Что там, за этой стеной:
петербургская улица, по которой гулял Хармс? Или глазница окна — прыжок
в пустоту бытия? А может быть, этот абсурдистский парад-алле есть не более
чем эксцентрическое развлечение странных существ, гротескно-
водевильных, но все-таки больше водевильных…
Стена Александра Боровского, сценографа и верного соратника
режиссера Сергей Женовача, будет не раз удивлять. То сложится в черный
квадрат пустой комнаты, то развернется диагональю, чтобы создать
впечатление вагона электрички, то перекроет в ширину планшет сцены почти
посередине: из множества разноформатных форточек выглянут говорящие
головы и, перебивая друг друга, заговорят о водке, пиве и Боге.
В Студии театрального искусства играют Хармса, художественный
руководитель театра Сергей Женовач на сей раз остановил свое внимание на
его повести «Старуха».
Героев пьесы режиссер размножил: старух тут восемь, столько же и лиц
от автора, столько же молодых барышень, стоящих в очереди булочной.
Молодые студийцы с азартом хватают темы в многоголосном построении
своего учителя, которому в этом спектакле хор дороже соло. С правом на
премьерство молодым актерам тут придется повременить. Они все вместе
постигают непростой мир Хармса, отрекшегося, по его словам, «от
логического течения мысли». Всегда классически ясный в своих спектаклях
Сергей Женовач, черпающий идеи в великой реалистической литературе,
решился на освоение абсурда. Думается, пришлось и ему перековываться на
новый лад. Впрочем, насколько Женовач перевоплотился в абсурдиста, —
вопрос. Повесть Хармса режиссер все равно наделяет своим содержанием,
которое связывает его в большей степени с миром классической культуры,
нежели с беспокойной тревогой обэриута о жизни, утратившей смысл,
исказившей, если не сказать — изуродовавшей, горний замысел.
Если и есть ирония в спектакле, то скорее по поводу творческой
беспомощности писателя, не способного выжать из себя ни одной строчки.
Эта бесплодность — больший предмет насмешки, в меньшей — горестная
язвительность над литератором, у которого нет ни вдохновения, ни сил
написать о чудотворце, «который живет в наше время и не творит чудеса».
Писатель не может осуществить своего же предназначения — сотворить
произведения — и потому, что не пишется, когда ешь сырые сардельки, и
потому, что находится на юру, когда вокруг почти зощенковские персонажи
душат пошлостью. И сам он сближается с этой толпой, болтая под пиво и
водочку о Боге, и страх смерти, который парализует писателя, и слабость его
веры, не дающая поверить в чудо, — всё это удаляет не только от
профессионального предназначения, но и оскорбляет божий промысел.
Небольшое соло в этом спектакле все-таки позволяется. Автор — Он
(Лев Коткин) — примеряет на себя роль писателя. Бессонница, тишина, вот
сейчас «стихи свободно потекут», но почему-то «не текут». Кроме фразы
«Он был высокого роста», — а актер и вправду высокий — вдохновение не
осеняет. Может писать только о себе любимом, что, впрочем, быстро
исчерпывается.
При всем многоголосии спектакля в нем сталкиваются две силы: автора
и старухи, два цвета: в белых костюмах юноши и девушки, в черных —
группа старух. Из всех возможных оттенков смысла старухи в спектакле не
страшные, не противные. Даже забавно-кукольные, например, когда
испуганный литератор упаковывает навязчивую гостью в чемодан, а у нее
отваливается то ли рука, то ли нога. Скорее, это — надоедливые фантомы
воображения самого писателя, раздражающая и докучливая ватага,
вылезающая из всех щелей. Они не несут автору угрозу смерти, его
тотального исчезновения. Одна из них то умирает, чем ставит в тупик
писателя, то оживает. Эти мрачноватые символы, которые в начале спектакля
выпрыгивали из окна, уже забывают о прежней акробатике, но свою
территорию в комнате автора сдавать не собираются. Распластавшись у того
самого проема, старухи заставляют всех перешагивать через себя, кто-то на
них неловко наступает, однако поле боя дамы в черном не покидают.
Нежить все равно будет жить — в сознании ли автора или вне его воли.
Избавит ли молитва от этого наваждения, помогут ли слова, обращенные
писателем к Всевышнему, допишет ли он своего «Чудотворца»…