Жил-был «странноязычный писатель» Андрей Платонов. И жил примерно в то же время поэт Николай Заболоцкий, чей язык был тоже немножко странным. Однажды Заболоцкий написал стихотворение про искусство. Так и называется: «Искусство». А Платонов написал повесть про любовь человека к человеку и обратно. Так и называется: «Река Потудань», – причем, если верить атласу, эта точка отсутствует на карте.
Сергей Женовач вместе с несколькими актерами и художниками предприняли попытку поставить все это на сцене.
Дерево растет, напоминая
Естественную деревянную колонну.
От него расходятся члены,
Одетые в круглые листья. Собрание таких деревьев
Образует лес, дубраву.
Но определение леса неточно,
Если указать на одно формальное строенье.
Деревянная сцена, едва ли не единственные декорации – длинные деревянные доски, из которых персонажи мастерят деревянную мебель (стул, шкаф, гроб); зрители сидят на деревянных табуретках. Собрание актеров, декораций и зрителей образует театр. Но (если только это не пантомима) определение театра неточно, если не сказать о таком участнике действия, как язык: о словах, которые произносятся со сцены, по-театральному говоря – репликах.
Про язык Платонова сказано и написано многое, не втиснешь в маленькую заметку. Пожалуй, один из главных вопросов: новояз это (в оруэлловском смысле слова) или нет? Иными словами, живая это речь или мертвая? Французский аналог термина «новояз» – langue de bois, «деревянный язык».
Дом, деревянная постройка,
Составленная как кладбище деревьев,
Сложенная как шалаш из трупов,
Словно беседка из мертвецов, –
Кому он из смертных понятен,
Кому из живущих доступен,
Если забудем человека,
Кто строил его и рубил?
Итак: живое или мертвое? Я много размышляла над этим, когда читала «Котлован» и другие тексты Платонова; пришла к выводу, что живое. Придя на спектакль, была рада, что мои догадки подтвердились – мгновенно, неоспоримо. Вопреки тому, что говорили, – и вопреки тому, как они об этом говорили («слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?»), – действующие лица (и исполнители) были живыми до дрожи, до сердечной тоски. Тоскующее же сердце, сколь бы оно ни было измученным, не может быть мертвым, хотя может онеметь от горя, а «не всякое горе можно утешить; есть горе, которое кончается лишь после истощения сердца, в долгом забвении или в рассеянности среди текущих житейских забот…»
Человек, владыка планеты,
Государь деревянного леса,
Император коровьего мяса,
Саваоф двухэтажного дома –
Он и планетою правит,
Он и леса вырубает,
Он и корову зарежет,
А вымолвить слова – не может.
Герои с тоскующими сердцами теряли способность речи, искали забвения и смерти – а находили лишь друг друга, да еще жизнь впридачу. Находили «с тою силою, которая пытается вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души…» Вдруг оказывалось, что иногда от смертельного одиночества может спасти вместе съеденный хлеб (это не фигура речи – действие происходит в разрухе гражданской войны). Что чья-то рука может согреть чье-то сердце, чье-то дыхание – согреть чью-то жизнь. «Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить…» И что есть какая-то сила, умеющая преобразить эту страшную, нелепую, безотрадную жизнь, где люди «живут, лишь бы не ощущать себя».
Но я, однообразный человек,
Взял в рот длинную сверкающую дудку,
Дул – и, подчиненные дыханью,
Слова вылетали в мир, становясь предметами:
Иосиф Бродский в эссе «Катастрофы в воздухе» (речь там идет об истории российской словесности, недавней и современной, и в том числе о прозе Платонова), предположил, что «великий писатель – тот, кто удлиняет перспективу человеческого мироощущения, кто показывает выход, предлагает путь человеку, у которого ум зашел за разум, – человеку, оказавшемуся в тупике». Я бы рискнула заметить, что приблизительно то же можно сказать и о театре… Волшебный свет, живущий в каждом спектакле Женовача, выхватывает из темноты лица персонажей – и уже не отпускает обратно. Да и меня, восторженного зрителя, не отпускает…
Корова мне кашу варила,
Дерево сказку читало,
А мертвые домики мира
Прыгали, словно живые.