А полковник Вершинин-то — законченный болтун. И Соленый тоже. Только первый симпатичен, и речь его журчит, как ручеек, а второй без конца сыплет неприятными остротами, будто нарочно нарывается. А Маша-то капризна и даже грубовата. Такая еще даст фору традиционной хамке Наташе. Красива, ленива и, представьте, не очень умна. А как много пьют мужчины! Ладно бы Чебутыкин или Соленый, но и барон, и полковник туда же.

Чеховские герои так хорошо знакомы, до того заиграны, что остается каждый раз их разглядывать и искать в них новые повороты-оттенки. Смотрите, а Ольга-то вовсе не сухая, но молодая и привлекательная! А Кулыгин-то не дурак, не начетчик, страдает же человек, душою широк… и так далее, и тому подобное. Если некий немудрящий режиссер совершенно умирает в актерах и нет в его спектакле никакой сочинительской энергии, все равно найдутся исполнители, способные повернуть образ новой гранью и сообщить о нем нечто новенькое. Хоть что-то, когда более ничего нет.

Впрочем, к спектаклю Женовача последнее соображение, разумеется, не имеет отношения. Хотя роли, как всегда, скрупулезно разобраны и встреча с каждым из хрестоматийных персонажей обещает свежие впечатления. Всех, за исключением Чебутыкина — Сергея Качанова, играют артисты последнего призыва «женовачей», совсем молодые, лишенные горького жизненного опыта. У Вершинина и Соленого пока тонкие шеи и упругие походки, Ольга — Маша — Ирина — Наташа вообще неотличимы по возрасту. Когда Ольга — Мария Корытова говорит, что пошла бы замуж даже за старика, невольно думаешь: зачем она так, ее бы и молодой взял с удовольствием. Наташа —Екатерина Копылова в первом акте так искренне плачет на плече у Андрея (Даниил Обухов) и так по-детски жадно ест пирожок, что проникаешься к ней симпатией. Это потом она начнет срываться в жесткие истерики — ну так ей, полной жизни и презираемой вялыми сестрами Прозоровыми, тут несладко приходится. Барон Тузенбах —Никита Исаченков вовсе не некрасив, просто назойлив до одурения. Вершинин — Дмитрий Липинский тут красавчик. Но, как уже было сказано, он так болтлив и так по-человечески невесом, что чебутыкинская сентенция о призрачности всего сущего накладывается на него самым прямым образом. Кулыгин — Лев Коткин, конечно, человек достаточно унылый, но рядом с таким Вершининым даже он выглядит чуть ли не столпом надежности. Слабость, какая-то хроническая несостоятельность мужской половины пьесы в этом спектакле очевидна, хотя режиссер, кажется, на ней не настаивает. Ведь и прекрасные, очень молодые женщины здесь вполне достойны своих мужчин.

Тут бы надо рассказать о чудесных мизансценах, особенно о парных композициях, которые, как яркие вспышки, высвечивают повороты нешуточной драмы, но и комедии тоже (в зале на этом, в сущности, трагическом спектакле много смеются). Но тогда придется до времени «продать» особым образом организованное пространство сцены, которое здесь играет самую что ни на есть концептуальную роль. Ведь сколько бы мы ни рассматривали созданные артистами СТИ новые черты и черточки в знакомых образах, не они, в конечном счете, решают дело. Мое убеждение, возможно, спорно, но концепция нового спектакля Женовача двойная, и второй ее аспект лежит в чисто театральной плоскости размышлений. Вот об этом, втором — позже. Пока же — об игровом пространстве Александра Боровского, о плотном частоколе из березовых стволов, при помощи которого он отсек всю глубину сцены, вынудив артистов играть на просцениуме. До конца последнего акта (о котором тоже в свой черед) все мизансцены этого спектакля фронтальны. К тому же на сцене нет не только няньки и Ферапонта, роли которых режиссер из пьесы вымарал, но нет на ней и никаких примет быта — разве что бутылки и стаканы, да груда чемоданов, временами просвечивающая сквозь частокол.

И вот герои протискиваются между деревьев (говорят, на сцене ровно тридцать три ствола), при этом находясь с ними в постоянном тактильном контакте. Каждый раз, получив от Ирины новое подтверждение ее нелюбви, барон обнимает березку, будто срабатывает у него жалкий инстинкт прикосновения, так и не направленного по прямому назначению. Это смешно, хотя ближе к финальным событиям уже и грустно. С мрачно-победным пафосом прикасается к березе Соленый — Александр Медведев. Из последних сил держится за дерево вдребезги пьяный Чебутыкин. Есть замечательные парные сцены. К примеру, Вершинин с Чебутыкиным и Соленый с Тузенбахом, с лихвой приняв на грудь, вцепляются в березовые стволы и тихо, задушевно поют вдали от неспокойных женщин и казарменной муштры, ловят миг призрачной пьяной свободы. А вот по углам расположились у деревьев Маша с Вершининым и Ирина с Тузенбахом. Центр бесстрастно пуст, а по краям его возникают две визуально одинаковые, но наполненные полярным содержанием истории: от Маши с полковником исходит теплая волна глупого счастья, а от Ирины с бароном — ощущение тягостной неловкости. Вот и сильно нетрезвый Чебутыкин, блуждая в узких щелях между стволами, утверждает экзистенцию бытия.

Ну конечно, приходит на ум фраза Тузенбаха: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» И клетка, разумеется, о прутья которой бьются Прозоровы в своих тщетных попытках отправиться в Москву. Однако ведь такое фронтальное существование персонажей уже само по себе выдает экзистенцию, заведомо содержащуюся, например, в знаменитых чеховских параллельных диалогах. Однако Женовач с Боровским уже не в первый раз отсекают глубину сцены и помещают действие на просцениуме: так было в «Записках покойника», «Самоубийце», «Мастере и Маргарите». Авторы, как и места, и времена действия, совершенно разные, но, похоже, одинаково ведут к последовательно жестким и неоптимистичным размышлениям о бессилии индивидуума перед монолитом обстоятельств. Прозоровы и компания военных здесь ведь слабые, ничем не выдающиеся люди. Вот и музыка звучит совсем невесело: из-за берез доносятся в основном команды и чеканный топот сапог — никаких мерехлюндий. Это нам только кажется, что мы горы свернем. А непостижимая воля реальной жизни тем временем пишет свою, притом довольно скверную, пьесу.

Женовач не боится выставить выращенных им самим в любви к «зерну роли» артистов на передний план, лицом к почтенной публике. Да, разумеется, играют они чисто и уверенно, с точным разбором и оценками. Но «зерно» ли, «жизнь ли человеческого духа» главное в его фронтальных композициях последних лет? Или все-таки перед нами уже другой театр — с окрепшим режиссерским желанием поставить не «как написано», но как самому слышится и дышится сегодня и сейчас; с зонами экзистенциальной растерянности и коммуникативной глухоты?

В финале березовая «стена» все же отъедет в бок, обнажив пустую черную сцену с грудой чемоданов, на которые, прямо как в пьесе «Вишневый сад», усядутся обитатели дома Прозоровых. Но здесь не отъезд на кирпичный завод, не призрачная мечта о Москве. Здесь настоящий трагический финал, который констатирует острое несчастье обычных, беспомощных, не умеющих жить людей. И вдруг одетые в черное сестры соприкоснутся головами и положат друг другу руки на колени.

Да ведь перед нами хрестоматийная «мхатовская» мизансцена! Более того, ведь были же подобные знаки рассыпаны и по всему действию! Смотрите, вот Ирина (Елизавета Кондакова) картинно уперлась головкой в березовый ствол, ну в точности как на архивном фото в театральном музее. А как меж стволов «красиво и романтично» влекутся друг за другом Маша (Дарья Муреева) и Вершинин? Сколько мы видели-перевидели таких кадров и мизансцен, сколько их вошло в летописи!

В спектакле Женовача явственно звучит чисто театральная тема. Эти березы, как истертый в пыль от частого употребления символ красоты чеховских усадеб и романтики чувств, превратились на сцене СТИ в частокол. И не случайно кроны деревьев спрятались где-то на невидимой высоте колосников, оставив нашему взору одни деревяшки. Эта «красивая жизнь» чеховских пьес на российских (да и мировых) подмостках выросла к сегодняшнему дню частоколом такой плотности, что через него уже практически не протиснуться ни живому герою, ни естественному чувству, ни свежей режиссерской мысли. И не случайно, кажется мне, пробираются между стволов на сцене СТИ люди, одетые не в джинсы и толстовки, но в обыкновенные костюмы чеховской эпохи. Ведь именно такие люди, выпущенные самим Чеховым на сценические просторы более века назад, могли бы продолжать в нашем театре жить и страдать, вызывая у современного человека сочувствие и отклик. Могли бы, если бы не сплошной забор штампов, сквозь который надо ломиться, обдирая по дороге бока. Сергей Женовач, совершенно очевидно, подвергает отчаянной и жестокой рефлексии традицию, приверженцем которой является сам. Он проделал это уже в спектакле «Записки покойника», где и репетиции пьесы Максудова «Черный снег» превращались в сущее шаманство, и мытарства молодого драматурга во чреве государственного театра — в тихий ад. Да и сам режиссер Женовач, облепленный с головы до ног ярлыками носителя старинной и славной театральной методы, постоянно продирается сквозь невидимый, но угрожающе плотный частокол незыблемых представлений о прекрасном.

Источник: http://ptj.spb.ru/blog/zastryavshie-vtridcati-trex-berezax/